Поближе к двухъярусному каменному сооружению, которое язык как-то не поворачивался назвать сеновалом (хоть это он и был), в тени деревьев сада собралась небольшая толпа.
– Что там? – спросил Горм у Торкеля ярла.
– Конунг провел ночь с Гутасвентой, что-то ему опять не понравилось, и он отдал ее твоему троллю.
– Кром… – Горм побежал к сеновалу.
– Погоди, троллю что, нельзя одному спокойно сделать свое дело? – возмутился Торкель.
Может быть, из уважения к этому соображению, Горм прикрыл дверь за собой. В одном углу, на соломе сидела дева с распущенными темными волосами и загнанным взглядом. Ее одежда сводилась к этим волосам, а украшения – к нескольким свежим кровоподтекам. Перед девой на корточках сидел тролль и чесал в затылке.
– Горм знает хорошие ругательства? Кривому отдали деву, сказали, на поругание, Кривой сел, ругал ее, ругал, но у Кривого кончились слова…
То же можно было сказать и о Горме. Ярл огляделся по сторонам. На втором ярусе, вверх по приставной лестнице, хранилось собственно сено. Временная стена, довольно посредственно сколоченная из щелястых досок, отгораживала сеновал от прохода в соседнюю пристройку, из которой несло животными. Заглянув в щель, Горм встретил взгляд желтого глаза со странным зрачком, вытянутым вдоль.
– Ке-е-ек, – негромко, сухо, и без сочувствия сказала коза.
Двери из резного черного дерева в первом ярусе Башни Палача были обрамлены очень жизнеподобно вытесанными из камня и гневно смотревшими друг на друга через крыльцо Реккаредом (не любителем белых осляков, бухнувшимся в реку, а умершим в глубокой старости первым из трех Реккаредов, конунгов Гуталанда) и Аталоком (тулом, что-то не поделившим с тем конунгом, но тем не менее тоже умершим в глубокой старости). Одна из створок повернулась на бронзовых петлях, и между Рекккаредом и Аталоком встал Йормунрек. На его лице играла загадочная улыбка.
– Только не за волосы! – завизжала Гутасвента.
Последовавшие звуки, донесшиеся из резного чертога для хранения сена под сланцевой крышей, утратили членораздельность, просто свидетельствуя, во-первых, о том, что внутри находилось живое существо, которому было очень больно и очень страшно, во-вторых, о том, что это живое существо вот-вот должно было перестать быть таковым. Конунг подошел поближе, не отвечая на поклоны собравшихся вокруг. Крики из чертога стали еще отчаяннее и громче, потом неожиданно смолкли, так что теперь можно было услышать хруст костей, скрип зубов, и чавканье.
– Ду-ликер детте, хун-гейт? – вдруг справился тролль.
Хруст и чавканье возобновились.
– Пойду-ка я посмотрю на укрепления, – сказал заметно побледневший Торкель. – Может, известка где поосыпалась.
Йормунрек растворил дверь. На соломе в середине кровавой лужи, в которой мокли пряди длинных черных волос, сидел тролль. Его морда была перемазана кровью, струйки стекали по жидкой троллиной бороде, одна окровавленная ручища сжимала что-то, тоже сочившееся красной жидкостью. Вокруг были разбросаны обломки костей, куски мяса, и разрозненные внутренности.
– Как успехи? – конунг пнул носком сапога осколок лобной кости.
– Горм сказал Кривому: «Что ты дурью маешься? Порви эту злопастную козу…» – тролль задумался.
– Как Черноух грелку, – напомнил Горм, стоявший у приставной лестницы, прислоненной к стене.
В помещение вошли похмельно-взъерошенный Адальстейн, Торлейв, и Гудбранд.
– И как ты ее порвал? – уточнил Йормунрек.
– Кривой порвал ее руками. Немного зубами помог.
– А голову?
– В руках раздавил, да.
– Вот это силища, – восхитился Гудбранд.
Торлейв вперился в один из ошметков на полу.
– Печень Кривой съел, – поделился тролль. – Горм сказал, печень полезна, особенно сырая.
– Ыы-ы-ыц! – откликнулся Адальстейн, к цвету лица которого стал замечательно подходить бледно-зеленый растительный узор на вороте его туники из чесаной шерсти.
– Как Черноух грелку, – повторил конунг. – Ловко ты это придумал, Горм, почти так же здорово, как килейских карлов на крюках вешать. Кривой, а в руке у тебя что?
Тролль разжал пальцы, показывая два приблизительно треугольных куска: