– И поделом им, дроттарам, – Хёрдакнут кивнул.
На Слиге Дала, всадники повернули направо, к стенам замка, сложенным из известняка на каркасе из перекрещенных дубовых балок, торчавших из кладки. Последние саженей пятьдесят дороги были даже (по дюпплинским понятиям) замощены – в грязь кто-то накидал необтесанных разноразмерных камней, от голышей до небольших валунов. У раскрытых ворот стояли три телеги с мокрыми ларями, вытащенными с Кормильца Воронов. У ларей, Ньолл, Раскульф, и Йокуль ругались со знакомым Хёрдакнуту бодричем.
– С вас, доней, станется, из-под верхового коня украдете, – возмущался Миклот.
– Что у тебя за печаль? – без особого сочувствия справился ярл.
– Вон, – бодрич указал на одну из телег. – Наша доля!
– Так что не так? Пятнадцать ларей, три телеги, ваших пять.
– Но в ларях-то что? – Миклот откинул крышку.
– Как что? – Хёрдакнут подъехал поближе и пересыпал на ладони серебро.
Бодрич придирчиво оглядел его руку, словно проверяя, не прилип ли один из скиллингов к ладони, прежде чем продолжить:
– Где китежское сокровище-то, что они все эти годы на Кормильца грузили? Сам, что ли, на тинге про него не говорил?
Тира невзначай смерила Миклота взглядом, тот несколько убавил голос и добавил: «Хёрдакнут ярл.»
– Говорил, – подтвердил тот. – И грузили.
– Так где ж..?
– Все олово и серебро альвов на йотунскую смесь пошло, – объяснил Ньолл. – По трем морям в распыл.
– Правда, – подтвердили Раскульф и Йокуль.
– Так Йормунрек, головой крысанутый, все свое богатство сгубил? Нуит бешеный, хуже и доней вороватых! – Миклот сплюнул под ноги.
При словах про «нуита бешеного,» Раскульф положил руку на рукоять меча.
– Ну, если тебе серебро не по нраву, можешь его оставить, – предложил ярл.
– Я самому Мстивою жаловаться буду! И Драговиту, – добавил бодрич, своим телом прикрывая телегу.
– А Боривою? – спросила Тира.
– Бориво-о-ою, – неожиданно жалобно протянул Миклот. – Он-то что понимает! «Богатство через Калинов мост не перетащищь!» – говорит. «Только слава живет в веках!» – говорит! Ему-то легко рассуждать, Мстивоеву брату! Вот что, отдай мне Кормильца в счет недостачи?
– Кормилец не мой, чтоб его отдавать, – возразил ярл. – Саппивокова с Нерретом доля.
– Зачем такой корабль рыбоедам вонючим, с загогулинами по всей ко… – Миклот встретился глазами с подъехавшей к Хёрдакнуту анассой и осекся.
– Бродиров Жеребец Весел так на косе и остался, – вспомнил ярл. – Сможешь его стянуть с мели – забирай.
Морскому разбойнику не удалось скрыть огня жадности, загоревшегося в его глазах.
– Всё вы, дони, речами мягки да тихи, а в торгу злобны да лихи, – сказал он, перетягивая ранее открытый ларь кожаным ремнем поверх крышки. – Ну грабь меня, ярл, вдовьего сына, возьму твою подачку.
– Миклот не ведет себя, как подобало бы его положению, – сухо заметила Тира, когда кони отдалились от телег на достаточное расстояние
– Зато как торгуется, – с некоторым уважением признал ярл, – Сажальные ступени мне!
Ждавшие у коновязи в глубине замкового двора карлы раздвинули небольшую стремянку, до того прислоненную к стене, и вынесли ее вперед. Один взял Альсвартура под уздцы, другого конь попытался укусить – не со злобы, а скорее для порядка. Кряхтя, Хёрдакнут перекинул правую ногу через конский круп и поставил ее на верхнюю ступеньку.
– Что б ты, дочка, в жизни не делала, только не становись старым толстым ярлом, кого собственная спина не держит, – на всякий случай остерег он Тиру, спускаясь на камни.
Та вполголоса спрашивала карла, ловко увернувшегося от конского укушения:
– Так и не выходил из замка?
– Нет, дротнинг. Ни конунг, ни Щеня целитель.
Анасса перекинула поводья через голову Кольгриммы, спрыгнула на камни и, не дожидаясь Хёрдакнута, растворила одну из створок двери и вошла в замок. В первом от двери помещении, лежали раненые, которых было не так и много.
– Горм? – спросила Тира одного из венедских знахарей, придирчиво ощупывавшего неприятного вида шишку на голове ратника, лежавшего на скамье вниз лицом.
Тот, не поднимаясь полностью, изобразил полупоклон и мотнул головой в направлении проема, к которому вели три неровных ступени. За ступенями, резная дверь вела в покой поменьше, посветлее, и почище. На полу лежали наброшенные один на другой и, судя по всему, стащенные из разных палат ковры, поверх которых был развернут свежеотстиранный кусок белой парусной шерсти. На нем на боку лежал Хан.