Открывавшийся из Сусуроки вид, вероятно, чаще, чем я думал, внутренне поддерживал меня. Он был не просто фоном для наблюдаемых мною событий. Производимым ими впечатлением они хотя бы отчасти были обязаны своему окружению, которое создавало настроение и помогало эстетическому восприятию, словно удачные декорации и освещение в театре. С этим окружением связаны почти все мои воспоминания: о приближающейся к деревне процессии танцоров, видной издалека благодаря их перьям, поднимающимся над травой, подобно фантастическим цветам; о музыкантах со священными флейтами[20], идущих по гребню отрога, у которого, будто умоляя о чем-то, простерлась долина; о странной музыке[21], резко вскрикивающей в контрапункте с певучим цветом неба. Даже жест руки оратора представится иным, если я скажу, что за его спиной встают горные склоны, а на перламутровом ожерелье, висящем на обнаженной груди, сверкает солнце.
Но в отличие от декораций, обретающих смысл лишь в сочетании с действием пьесы, природное окружение Сусуроки было величиной самостоятельной. Пронизывая своими чарами все происходящие события, оно не требовало в ответ ничего от людей, и, когда мне нужно было хоть на время уйти от напряженной жизни в селении, я мог забыть о ней, наслаждаясь ландшафтом.
Утро в Сусуроке нельзя сравнить ни с чем. В деревне, где я провел детство, рабочий день начинался рано; то же было и здесь. Хотя я очень уставал, я любил вставать и выходить из дому до того, как по деревне начнут сновать ее жители. Надев свитер (по утрам бывало очень свежо), я шел к забору, который Макис построил вокруг моей хижины, чтобы защитить огород от деревенских свиней. Лестница, перекинутая через забор, вела на безлюдную улицу, где перед рядом круглых хижин валялись остатки ужина. Хижины производили в этот час какое то странное впечатление: они казались больше, чем обычно, может быть, из-за того, что рядом не было ни одного живого существа. Дома будто спали — их узкие входы были заставлены досками, а тени под аккуратно обрезанными свесами кровель напоминали линию темных ресниц на фоне щеки.
Я чувствовал себя незваным пришельцем, который стоит перед безмолвными памятниками, оставленными некоей великой цивилизацией.
Атмосферу нереальности и одиночества усиливали реки тумана, текшие по сторонам отрога, на котором стояли хижины. Лишь узкий гребень возвышался над белым потоком, который растекался и ширился, пока утренний воздух, столкнувшись с туманом далеко в глубине долины, не прогонял его вверх. И тогда он, обтекая деревню снизу и сверху, угрожал поглотить ее. Когда вставало солнце, облако пара начинало светиться, переливаться сотнями оттенков — бледно-лиловых и розовых, искрящихся золотом и пылающих багрянцем, который временами пронизывает сердцевину опала. В иные дни туманы не исчезали допоздна, но обычно они оставляли деревню к девяти часам утра.
Даже в сезон дождей в начале дня чаще всего бывала ясная погода: в это время тучи высоко в горах копили силу для послеполуденных ливней. Мало-помалу туманы отступали, и постепенно открывался вид на окрестности Сусуроки. Прежде всего появлялась роща остроконечных казуариновых деревьев в Гохаджаке, на верхних ветвях которых висели клочья тумана, привнося в пейзаж что-то от одиночества горных вершин. Дальше на юг над обрывом повисла скрытая под кронами деревьев, но хорошо знакомая мне по многим посещениям деревушка Экухакука — пять или шесть полуразрушенных домов, которые, казалось, вот-вот сорвутся на дно долины, лежавшее тридцатью футами ниже. Отсюда было не больше пятнадцати минут ходьбы до Менихарове. Самое большое селение на отроге, оно располагалось ниже остальных и поэтому производило меньшее впечатление: лишь пологий спуск вел от него к реке Асаро.
В каком бы месте я ни сошел с середины улицы, я видел под собой почти одно и то же. По обоим склонам отрога сразу начинались огороды — аккуратные прямоугольники, придававшие вид стеганого одеяла крутым склонам и узким террасам, нависшим над притоками реки Асаро. Обычно грядки разделялись неглубокими канавками, шедшими под уклон; канавки уводили глаз вдаль, вниз по склонам холмов и вверх по противоположной стороне лощины. Утренние тени усиливали впечатление объемности. Каждый участок был огорожен забором; яркие листья на стеблях батата покоились на ложе из собственной тени.
На площадках террас кое-где виднелись шалаши, разделенные высокой травой или казуаринами. Между деревьями и дальше вниз по скалам вилось несколько узких тропинок, спускавшихся к одетым густой растительностью берегам речки. Ступив на них, ты будто захлопывал за собой дверь, ведущую в долину. Волнистая линия отрога на фоне неба и солнце, горящее на голых скалах, выскальзывали из поля зрения и превращались в воспоминание, в образ, лежащий в глубинах сознания и ожидающий своего времени. Перед тобой вместо простора деревни оказывался мир, наполненный как бы нежелавшими вторгнуться в тишину звуками: еле слышным позваниванием тонких игл на деревьях, которое было не более чем воспоминанием о беспокойном живом воздухе наверху; глухим эхом шагов по сырой земле, пружинящей под ногами пришельца; мечтательным журчанием воды, посеребренной одинокими горными истоками, огибающими гладкие камни и скользящими в молчании подернутых зеленью заводей. Даже свет был приглушен, его поперечные лучи не без труда пробивались между вертикалями деревьев. У гигантских таро (выше среднего человеческого роста) листья образовывали хрупкие своды, будто сделанные из тончайшей яшмы; каждая их прожилка рисовалась так же ясно, как деталь на архитектурном чертеже. Причудливые силуэты кустов кротона и драцены составляли неподвижные группы, подобные наивным символам какого-то первобытного культа природы.
По мере того как за отступающими туманами открывалась долина, становились видны и другие селения: Горохадзуха, лежавшая на другом берегу реки, на западной стороне отрога, и Асародзуха, находившаяся над обрывом с восточной стороны. Первая была к Сусуроке ближе, чем даже Гохаджака. Между моей деревней и Го-рохадзухой существовали тесные связи, и я хорошо знал ее. С жителями Асародзухи люди Сусуроки почти не общались (их разделяла традиционная вражда), но через Асародзуху вел кратчайший путь к административному пункту, и я часто ходил этой дорогой за покупками, срезая таким образом не меньше двух миль.
Дорожка начиналась недалеко от моего дома и, огибая огороды человека по имени Захо, на протяжении нескольких сот ярдов спускалась по склону к речушке. У подножия склона земля была болотистая, и после сильного дождя рекомендовалось идти другим путем, более длинным, но и в таких случаях я иногда предпочитал вступить в борьбу с болотом, лишь бы насладиться прекрасной дорогой.
Удовольствие начиналось, когда я достигал речки, широкой и очень мелкой там, где я переходил ее вброд, и изумительно чистой. Ее зеленая вода с гребешками белой пены стремительно неслась по каменистому дну. На другой стороне тенистая роща тянулась до основания ступенчатых скал, поднимавшихся к деревне, которая стояла футов на сто выше.
Асародзуха была в три раза больше Сусуроки и, несомненно, намного старше ее: здесь двойной ряд домов скрывался в тени густых и высоких казуарин и бамбука. Деревня стояла у большой дороги и постоянно оказывалась в поле зрения властей, может быть поэтому она содержалась в необычайной чистоте и растительность вокруг нее была оформлена в самом популярном у европейцев стиле декоративного садоводства: аллея с газоном, окаймленным вездесущими кустами ярких цветов. Деревня имела две достопримечательности. Одну мне показали в первое же мое посещение: апельсиновое дерево, выросшее из семечка, которое его владелец извлек из мусора около дома европейца, полагая, что это нечто ценное. Жалким кислым плодам с этого дерева так и не суждено было созреть и покрыться позолотой, но я не смог отказать хозяину и купил их: не хотелось пошатнуть его уверенность в том, что белым людям очень нравятся эти плоды. Другую достопримечательность я бы и не заметил, не привыкни мой глаз постоянно искать различия в планировке деревень и характере построек. Мое внимание привлек забор, стоявший немного в стороне от других домов. За ним рос кустарник, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это сделанная руками человека небольшая платформа высотой четыре фута. Ее вертикальные стойки пустили корни в земле и покрылись листвой, а она скрыла челюстные кости свиней, подвешенные по углам горизонтальных планок. Когда я спросил о назначении платформы, мне бойко ответили, что это «стол». Лишь через несколько месяцев, сопоставив различные отрывочные сведения, я понял, что это такое.
21
Новогвинейская музыка значительно отличается от европейской своим мелодическим строем. Она имеет пятиступенчатую гамму.