Когда я встречался с ними наедине, они вели себя с фамильярностью, которую обычно пресекали старшие (руководствуясь скорее нежеланием обидеть белого человека, чем каким-то особым уважением к моей персоне). Одаривая детей табаком и сигаретами, я часто спрашивал — себя, сколько полезной информации может скрываться за их улыбающимися рожицами. Мне казалось, что они, целыми днями рыская по отрогу, стали своего рода добровольными разведчиками, наблюдающими за скрытыми сторонами деревенской жизни. Именно они обнаружили в Экухакуке повесившуюся Рагасо. Перед смертью она угрожала покончить самоубийством из-за жестокого обращения мужа (бездетная Рагасо обвиняла его в том, что он хочет взять себе вторую жену). Когда дети забрались в хижину, чтобы полакомиться свиным салом, которое она недавно достала (их проступок был забыт в последовавшей сумятице), она была уже мертва. Стоило Камахое не явиться к золовке готовить ужин, как дети сообщили, что видели ее на пути в Гаму; она вела двух свиней и несла все свои пожитки. Это подтверждало давнишнее подозрение, что она недовольна Лотувой, юношей, выбранным ей в мужья. Дети знали, что Ипаха из гехамо побыл наедине с Илиа, женой Михоре, на ее плантации таро и что Хасу опередил своих ровесников, добившись обладания Гумилой до официального разрешения старших. Большинство того, что видели дети, в конце концов становилось известно взрослым, и весьма вероятно, что Михоре бил свою жену, потому что его подозрения возбудила сплетня, распространившаяся в то утро, когда дети увидели Илиу на огородах с Ипахой.
Мой распорядок дня почти не менялся. При всех из ряда вон выходящих событиях я старался присутствовать, но жители деревни не всегда сообщали мне о них. Вообще-то говоря, это не имело такого уж значения — обычно аналогичная возможность представлялась позднее, но на первых порах, когда я страдал от неуверенности в своих силах, подобные случаи увеличивали мое разочарование. В остальное время я был занят картографированием деревни и ее окрестностей, а также изучением местной практики земледелия.
Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне трудно поверить, что один за другим проходили дни без событий, а я не скучал. Я действительно очень часто не замечал монотонности будней. Большую часть времени я проводил в огородах одних и тех же людей: Макиса, Захо, Иханизо, Гесекунимо и позднее Голувайзо. Знакомство с ним началось с жаркого спора и взаимного недоверия, но впоследствии я убедился, что он, пожалуй, самый сложный из моих друзей. В первое время я и днем и вечером чаще других видел Макиса. Казалось, не было ничего естественнее, чем выделить его и извлечь из наших отношений всю возможную пользу. Он явно ожидал этого, тем более что я испытывал к нему признательность за то, что вошел в Сусуроку под его эгидой, благодаря чему мне легче было навязывать жителям деревни свое общество. Макис, однако, не выказывал обиды, если я предпочитал общество других. Я понимал, что Макис возлагал на меня невысказанные надежды — одного моего присутствия в деревне было достаточно, чтобы возбудить их, — и часто я был готов бросить всё, пойти к нему и выразить свою благодарность, если не словами (даже на родном языке для меня нет ничего труднее), то просто своим присутствием. Порой, когда, изрядно порыскав по отрогу, я находил его, я чувствовал, что он понимает мое настроение. По крайней мере сердечность его приветствия снимала часть бремени с моей души.
Если я не скучал в будни, то потому, что именно тогда завязал самое тесное знакомство с некоторыми жителями деревни. Я чувствовал себя весьма неуютно в круглой хижине гахуку, представлявшей собой просто-напросто разделенную пополам круглую комнату. Одна ее часть примерно на фут подымалась над землей, а другая еле вмещала всех членов семьи и домашних животных. Единственным отверстием в стенах был вход, и, когда он закрывался, в хижине воцарялась тьма: плетеные стены не пропускали ни дождя, ни света. Очагом служил выложенный из камней круг, в котором ночью (а если снаружи было сыро, то и днем) горел огонь. Кровельные балки были грязные и задымленные, воздух — всегда спертый, часто водились блохи. Раньше в семейных жилищах спали лишь женщины, девочки и не прошедшие инициации мальчики, а взрослые мужчины уходили на ночь в общий дом. Этот уже почти забытый обычай возродился в Сусуроке при мне: Макис сам построил дом на моем участке и разрешил юношам и некоторым женатым мужчинам пользоваться им.
Жители деревни не часто бывали дома, и это избавляло меня от необходимости посещать хижины, но на улице трудно было установить сердечные отношения с людьми. Царившая на ней толкучка напоминала пляжи в воскресные дни, которые я очень не любил; и хотя ничто не предоставляло таких возможностей для наблюдений, как улица, меня там постоянно отвлекали и прерывали. Зато в огородах я часто находил большее уединение, чем даже у себя дома. Постепенно я начал считать огороды наиболее благоприятным местом для деликатного дела понимания индивидуальности тех людей, которые, по моему мнению, были готовы идти мне навстречу. В этом я не отличался от жителей деревни, которые тоже пришли к выводу, что живые тростниковые ограды служат идеальной защитой в случаях доверительных бесед.
Мое первое появление в огородах немного озадачило жителей Сусуроки и вызвало у них замешательство. Такое поведение считалось странным для белого человека. Испытывая неловкость, люди были преувеличенно приветливы, а это ставило под угрозу цель моего пребывания в деревне. Вполне типичным в этом смысле являлось поведение Захо. Он был моложе Макиса (ему было около тридцати лет) и ростом выше среднего гахуку. Его тело выгодно обрисовывалось в набедренной повязке из волокнистой коры с узкой бахромой по краям. Он пришел ко мне еще до того, как я поселился в Сусуроке. В одно прекрасное утро он появился у дома Янг-Уитфорда в Хумелевеке и, сохраняя почтительное расстояние от веранды, выжидал, пока я заговорю с ним. Он сказал, что пришел от нагамидзуха, и я около часа просидел с ним в тени казуарин, надеясь завязать знакомство, которое могло оказаться полезным в первые дни в деревне. Внешне непривлекательный, он и во всех отношениях не внушал симпатии. Прежде всего, он был невероятно грязен. Традиционная прическа гахуку (длинные пряди, намазанные жиром) крайне негигиенична, однако она придает определенный драматизм высокомерному лицу, особенно когда волосы раскачиваются в такт со стремительно движущимся телом. Захо не мог даже этим похвастать. Из-за очень пышных волос, окружавших голову неопрятным, серым от пыли облаком, лицо его казалось неестественно маленьким. Грязь застревала в бровях и липла к тонким, почти невидимым волосам на ногах и груди, отчего он выглядел так, словно только что вывалялся в мусоре. Даже костяное кольцо, украшавшее его нос, было бесцветным.
Из-за отталкивающей внешности я не заметил тонкого изгиба его губ и вопрошающей мягкости взгляда. Когда он заговорил, моя неприязнь к нему только усилилась. Оказалось, что приход его отнюдь не бескорыстен. Захо не был нагамидзуха. Находясь в близком родстве с Макисом, он, однако, принадлежал к племенной группе гехамо и постоянно жил в Горохадзухе. Почти сразу же он попытался вовлечь меня в племенные распри гехамо и нагамидзуха. Детали выяснились лишь намного позже, но суть спора, по-видимому, сводилась к тому, что белая администрация признавала Макиса официальным представителем некоторых деревень гехамо, а это последним очень не нравилось, потому что Макис не принадлежал к их племени. Это было тем более обидно, что ко времени прихода белых в долину мощь и авторитет гехамо быстро возрастали. Захо хотел, чтобы я помог изменить унизительное для гехамо положение. Он сказал, что гехамо надеются иметь собственного официального представителя и назвал Голувайзо, с которым я познакомился позднее.