В конце второй недели мы остановились в деревне, где еще никогда не видели белых. В этот день одна боевая тревога следовала за другой, на гребнях хребтов впереди мы видели вооруженных людей, отступавших все дальше и дальше, по мере того как мы приближались к их селению. Сопровождавшие нас туземные полицейские ждали нападения. Мы пришли с территории традиционных врагов людей, которые теперь наблюдали за нами, и видели на пути несколько сожженных и брошенных селений — значит, между двумя группами шли активные боевые действия. В четыре часа пополудни мы остановились невдалеке от деревни, укрывшейся под сенью рощи, и стали ждать, пока люди наберутся смелости подойти к нам и убедиться в том, что мы им не опасны. Полчаса длились переговоры, и мы показывали стальные ножи и топоры, которые собирались им подарить. Наконец, немного нервничая, они проводили нас на гребень отрога, к деревне. Пока мы ставили палатки поблизости от деревянного частокола, окружавшего дома, люди следили за каждым нашим шагом. Пи женщин, ни детей мы не видели — их всех отослали в надежное место при первой же вести о нашем приближении. Ночью, когда мы легли спать, произошло нечто удивительное. По крайней мере, мне оно запомнилось лучше, чем все, что мне довелось увидеть в этом патрульном обходе.
Лежа на полевой раскладушке и прислушиваясь к шагам часового снаружи, я видел за откинутым краем палатки треугольник серебристого света. Было полнолуние, а туманы, заволакивавшие вершины этих хребтов, еще не спустились вниз. Весь лагерь, кроме меня и молодого часового, казалось, спал. Где-то в глубине моей души зашевелилось чувство собственного ничтожества, ощущение моей недолговечности по сравнению с движущейся вселенной, картина которой возникла в моем воображении. В этот миг раздалась сладостная мелодия, как нельзя более подходившая к моему состоянию тихой умиротворенности, скорее звучавшая в унисон с молчанием ночи, нежели нарушавшая его. Я не мог оставаться в постели и вышел из палатки. В нескольких шагах от меня на фоне неба чернел высокий частокол. Единственный ход в нем был закрыт. Я и не пытался войти, но стоял и смотрел на поднимающееся из-за частокола бледное сияние, на снопы искр, взлетающие с невидимого костра, вспыхивающие и гаснущие в ритм с пением. Пели и мужчины и женщины. Я не раз потом слышал такие песни в Сусуроке в лунные ночи. Слов я не понимал, но мне жгли душу голоса людей, стоявших на пороге неведомого для них будущего и, быть может, уже обманувшихся в нем, инстинктивно сбивавшихся в кучу и останавливавшихся, чтобы набраться сил и уверенности для последнего шага.
Когда на следующий день мы снялись с места, с нами из деревни ушел мальчик. Ему было около тринадцати лет, инициации он, очевидно, еще не прошел — иначе волосы у него не были бы заплетены в косы. Никто из нашей группы не говорил на его языке, но это, по-видимому, ничуть его не беспокоило. Мы поняли, что он хочет отправиться с нами в Хумелевеку, то есть совершить путь неизмеримо больший, нежели расстояние между этими двумя точками, фактически сделать переход из одного мира в другой, прыжок через время, требовавший такой отваги и такой способности к предвидению, какую почти невозможно было себе представить. Он пристал к Макису, который потом стал его приемным отцом и назвал его Сусуро — уменьшительное от Сусуроки, где он жил последующие два года.
Благодаря близости к Макису и обстоятельствам, при которых мы познакомились, Сусуро стал как бы моим родственником. Я считал своим долгом заботиться о нем. Он, как и я, был чужим среди гахуку, хотя то, что он видел вокруг, было знакомо ему больше, чбм Мне: его глаза привыкли видеть похожий, если не точно такой же уклад жизни. Тот факт, что оба мы были пришлыми, служил жителям деревни поводом для многочисленных шуток: они даже предложили нам соревноваться в том, кто быстрее овладеет их языком (в этом Сусуро очень скоро опередил меня). Только я и Макис могли представить себе Сусуро в родной деревне, где его будущее было предопределено заранее, и только Макис мог вспомнить свою встречу с белыми, которая привела его к аналогичному решению.
Макис одним из первых в племени решил связать свою судьбу с белыми людьми. Возможно, его толкнула к этому та же интуиция, то же внезапное озарение, которое побудило Сусуро уйти из родной деревни с группой совершенно незнакомых людей. Конечно, когда в долину пришли первые белые, он был старше мальчика — вероятно, он был тогда молодым человеком, прошедшим инициацию всего несколькими годами раньше и уже помолвленным с будущей женой. Он не раз участвовал в вооруженных набегах, и соплеменники очень считались с его мнением, что, возможно, заметил белый администратор, обративший на него особое внимание как на потенциальную опору в делах управления. Сопровождая этого человека в патрульных обходах, Макис ощутил силу белых и составил себе представление об их целях и о будущем, которое они несли долине. Он решил взять все, что они предлагали, и, поскольку он во всем был заодно с преемниками своего первого наставника, его авторитет непрерывно рос. Влияние и известность Макиса перешагнули границы его племени, и в конце концов люди, издалека приходившие по своим делам в Хумелевеку, стали искать его совета и помощи. Настал момент, когда администрация, отдавая должное репутации Макиса, возвела его в ранг лулуаи нагамидзуха и выдала соответствующую кокарду (небольшое медное изображение австралийского герба), которую он в торжественных случаях носил среди перьев головного убора.
Карьера Макиса могла навести на мысль, что он заискивает перед белыми, но на самом деле ничего подобного не было. Он не «лез без мыла», не льстил и не холуйствовал. Он всегда сохранял естественные для него достоинство, гордость, величавость, говорившие о неоспоримых успехам, Достигнутых им в рамках уклада жизни, еще достаточно близкого во времени и пока еще предпочитаемого большинством его соплеменников. Несомненно, он был честолюбив, и его натура еще задолго до прихода белого человека толкала его к борьбе за престиж и авторитет. Хотя он связал свою судьбу с новыми хозяевами положения, он не был выскочкой. Напротив, это его решение говорило о наличии у него типичных черт правителя, которому в традиционных условиях необходимы интуиция и инициатива, способность лавировать и предвидеть, куда ведет тот или иной курс действий, способность вести других туда, куда они хотят идти, и угадывать их желания еще до того, как они сами их осознают.
Возможно, такой же импульс и пробуждающийся талант побудили мальчика Сусуро неожиданно расстаться с родным домом. Несомненно, его роднило с Макисом и другое, широко распространенное в их мире качество, отражающее мировоззрение, характерное для всего ареала этой культуры. Гахуку — материалисты, целиком отдающиеся приобретению богатства и его перераспределению путем бесконечных меновых сделок. Их трудно заинтересовать идеями, как таковыми, жизнь они меряют меркой материального благополучия, так что наибольшим престижем пользуется у них тот, кто сумел разбогатеть. Богатство означает власть и силу, свидетельствует об успехах членов рода и племени. Во время каждого большого праздника репутации взвешиваются на весах общественного мнения и заколотые свиньи, украшения из перьев, ожерелья из раковин и перламутровые нагрудные пластины вызывают одновременно зависть и уважение.
И Макис, и Сусуро были потрясены материальными достижениями нашей культуры. Первые ее представители позволили этим людям увидеть богатство и власть, даже не снившиеся им, навсегда разбивавшие их традиционные представления. Но помимо всего прочего их решение Порвать навсегда с прошлым было продиктовано тем образом мышления, с которым мне пришлось столкнуться в первую же свою встречу с Макисом.
Гахуку считают, что сила, власть и успех человека свидетельствуют о действии сверхъестественных сил. Это не означает, что люди — пассивные получатели сверхъестественных даров. В каждом деле необходимы время и усилия, человеческая сноровка и знания, но одни они не гарантируют успеха, ибо во вселенной обитает большая сила, чем человек, с которой не могут сравниваться человеческие способности[25]. Она безлика и не имеет названия, ее нельзя определить одной фразой; скорее, она является в нескольких образах во всем, что связано с хорошей жизнью. Ее присутствие означает плодовитость людей, животных и растений, богатство отдельных лиц, родов и племен, победу над врагами, любого рода успехи, зависть и уважение других людей. Она представляет собой источник могущества, невидимый резервуар, доступ к которому возможен посредством ритуала, но, поскольку распределение благ оказывается неравным, ясно, что неравны по своей эффективности и средства получения этих благ. Белые, у которых так много всего, что приносит эта сила, очевидно, лучше знакомы с ее действием, знают, как получить к ней доступ, и, наверное, пожелают научить этому и других.
25
Речь идет, вероятно, о мана — распространенной повсюду безликой силе, в существование которой верят многие океанийские народы.