Поздно вечером, когда мы остались одни, я рассказал обо всем Макису. Он выслушал меня внимательно с презрительной улыбкой, не имевшей ничего общего с вежливым приемом, который он оказывал шурьям. Он пожал плечами и положил конец разговору, напомнив, что выкуп за Гума’е, учитывая ее возраст и прошлое, не может служить поводом для длительной торговли.
Последующие визиты двух нотохана убедили меня в том, что он ошибался. Визиты братьев преследовали лишь одну цель — договориться о приемлемом выкупе за их сестру. Я не улавливал тонкостей торговли, кроме тех случаев, когда она непосредственно касалась меня, а здесь от церемоний приходилось отказываться из-за чисто языковых трудностей, которые вынуждали братьев формулировать свои требования с прямотой, которой они, вероятно, избегали в переговорах с жителями Сусуроки. По крайней мере старший из братьев без всякой щепетильности указывал объем моего вклада, намного превышавший то скромное обязательство, которое я взял на себя. Хотя я плохо ориентировался в ситуации, моя позиция стала более твердой, когда я увидел, как относятся к происходящему жители Сусуроки. Было ясно, что у них поведение нотохана вызывает неудовольствие. Они обращались с гостями достаточно вежливо, но временами допускали резкость, которую я обычно улавливал в их голосах после ухода гостей. Я слушал их, и у меня возникало впечатление, что они подозревают нотохана в стремлении как-то обвести их вокруг пальца, и, хотя никто не говорил со мной об этом, мне казалось, что каким-то образом я вовлечен во все эти дела.
Шли месяцы, и, по мере того как я ближе знакомился с жителями деревни, я начал проводить меньше времени с Макисом, находя других собеседников, более подходивших мне по характеру. Кроме тех случаев, когда в деревню приходили братья Гума’е, его дела интересовали меня не больше, чем дела других жителей Сусуроки. Поэтому прошло два дня, прежде чем я заметил исчезновение Гума’е (и то лишь, когда мне об этом сказали).
Я был на отроге вместе с мальчиком по имени Асемо и вдруг услышал, что нам кричат что-то со стороны Сусуроки. Пока Асемо прислушивался, я понял, что речь идет о нас. Асемо прокричал что-то в ответ, а мне сказал только, что я нужен Макису. Я попытался узнать через него, зачем именно. Он несколько раз спросил об этом, но ответ был один: Макис ждет меня. Я отказался от намеченной работы и через Гохаджаку отправился домой.
Когда я пришел, было еще довольно рано и, кроме Макиса, сидевшего у моей хижины, на улице никого не было. Насколько я помню, он не обнаруживал особого беспокойства, хотя, как только он заговорил, я сразу же понял, что только сильное волнение могло заставить его сделать мне предложение, находившееся в вопиющем противоречии с обычаем. Гума’е рожала — и он хотел, чтобы я пошел к ней. Поскольку мужчины никогда не присутствовали при родах, я понял, что здесь что-то неладно, и спросил, когда начались схватки. Он ответил неопределенно, что дня два назад.
Я круглый невежда в медицине, особенно в тех ее вопросах, которые были существенны для данной ситуации. Однако два дня казались мне непомерно долгим сроком для родов, и я чувствовал, что необходимы какие-то действия, хотя прекрасно знал, что сам я сделать почти ничего не смогу.
Шагая за Макисом, я был так обеспокоен, что почти не обращал внимания, куда он меня ведет. Мы пошли по тропинке к реке, обогнули огород Готоме и свернули под деревья, которые нависли над нижними террасами. Бесшумно ступали мы по узкой тропинке, окаймляемой кротонами с отливавшими мрамором влажными листьями, которые задевали наши ноги. Макис ускорил шаг, его темная фигура почти потерялась в тени впереди меня, а стремительность движений усилила мое беспокойство. Отрог, поднимавшийся над нами, исчез за кронами деревьев. Селение было так далеко от окружавшей меня тишины, что, казалось, я не застану его на прежнем месте, когда вновь вернусь на опушку.
С момента выхода из деревни Макис не произнес ни слова. Я хотел было спросить, как отнесутся сородичи к его поступку, но отказался от этого намерения, слишком занятый собственной ролью, чтобы ставить под вопрос его право пренебречь обычаем.
Через полчаса мы очутились на берегу ручья. Я шел на несколько шагов позади, когда он остановился между деревьями и посторонился, чтобы дать мне место. Этого уголка я раньше не видел — небольшая заводь под невысокими скалами, поросшими папоротником и ползучими растениями. Здесь царила глубокая тень, а темно-зеленая вода, казалось, не имела ничего общего с потоком, пронизанным белым светом, который несся по каменистому ложу. Журчание ручья глохло в ветвях, почти полностью отгородивших от него заводь. Макис сел на корточки, показав жестом, что мы достигли места назначения.
У самой воды естественная дорожка из камней вела к главному руслу. Она кончалась у большого камня, на несколько футов поднимавшегося над водой. Одна часть его гладкой поверхности была скрыта тенью деревьев, другая сверкала на солнце по ту сторону лиственного занавеса. На какой-то миг я был озадачен тем, что мы пришли сюда, так как не сразу разглядел на камне фигуры трех женщин, в которых узнал Изазу, Гума’е и жену Бихоре. Гума’е сидела ниже остальных. Она склонилась на свой огромный живот, раздвинув ноги, ступни которых находились в воде. Она сняла сетку, которую обычно носят на голове женщины гахуку, и волосы свободно падали вперед, закрывая большую часть лица. Ее подруги сидели на корточках рядом и увлажняли ее плечи и спину водой, выжатой из тряпок, которые они мочили в ручье.
Звук бегущей воды — там, где сидели женщины, он был намного громче, — очевидно, заглушил наши шаги. Во всяком случае, женщины никак не показали, что увидели нас, и я почувствовал неловкость оттого, что глядел на них, а они того не знали. Проходили минуты. Я хотел, чтобы Макис заговорил, обнаружил наше присутствие и сказал наконец, чего он ждет от меня. Бесстрастно сидя на корточках, с таким видом, будто происходившее ничуть его не затрагивало и касалось лишь женщин, он не давал мне никакого ключа к пониманию своих намерений. Однако я чувствовал, что думать так неверно, что он не привел бы меня сюда, если бы не был обеспокоен.
Наконец он нарушил молчание и окликнул женщин. Гума’е не шелохнулась, но две другие замерли, обернувшись к нам с остолбенелым взглядом, который при виде меня стал смущенным и растерянным. Изазу ответила за всех троих, и тогда Макис что-то спросил. Разговор продлился несколько минут, после чего Макис встал и жестом позвал меня за собой.
На камне хватало места для нас всех, однако Изазу и жена Бихоре пожелали приветствовать меня должным образом и, перегнувшись через Гума’е, потерли мне ноги, отчего я чуть не потерял равновесие. Было ясно, что они, как и Макис, ожидают, что я возьму дело в свои руки. Они подвинулись, чтобы дать мне место около Гума’е, а Макис стал внизу, говоря взглядом, что ждет от меня решения. Я был в полной растерянности. Гума’е на миг повернула ко мне голову и произнесла мое имя. Голос ее выражал боль и усталость, как потускневшие глаза и складки, которые пролегли от носа к углам рта. Тело и волосы Гума’е были влажными от воды и пота.
Камень казался самым неподходящим местом для родов. Я спросил, зачем Гума’е привели сюда. Оказалось, что два дня назад, когда у Гума’е начались боли, она пошла в шалаш Изазу на огородах. Поскольку она не разродилась, повитухи привели ее к ручью, чтобы «охладить». Я знал, что их представления о целебной силе холодной воды связаны с магией. Жар нес в себе колдовскую силу, и человек, попавший в опасное положение (например, заболевший), искал защиты у холодной воды, которая как бы создавала преграду, «защитное поле», не пропускающее враждебные силы.
Мне хотелось помочь Гума’е, и я положил руку на ее живот, думая выиграть этим время. Макис и повитухи смотрели на меня с совершенно необоснованным доверием. Я даже не знал самых элементарных вопросов, какие принято задавать в таких случаях. Я продержал руку минут десять, пока не убедился, что схваток нет. Сил у роженицы оставалось так мало, что я видел лишь один выход из положения. Повернувшись к Макису, я сказал, что, если Гума’е сможет идти, ее следует отвести в деревню, а там сделать носилки и на них отнести в больницу административного пункта.