О настоящих родителях приемных детей не было принято говорить. Любили приемышей не меньше, чем собственных детей, поэтому, соблюдая молчание, гахуку, очевидно, щадили приемных родителей — прежде всего, быть может, самолюбие мужей, но также (думал я, наблюдая Изазу) крайнюю неуверенность женщин в их положении. Все знали, что Намури думает взять себе вторую жену. Женщина, которой он на празднике вскружил голову танцами, сообщила, что желает перейти к нему в Сусуроку. Учащавшиеся ночные отлучки Намури не оставляли места для сомнений по поводу его намерений и вызывали протест Изазу, выражавшийся в характерной для женщин гахуку форме: в его отсутствие она сидела насупившись на улице, отказывалась работать и бормотала, что убьет соперницу, если он приведет ее с собой. Иногда казалось, что его удерживает от этого шага лишь подлинное чувство к жене. Ни один мужчина не поставил бы ему в вину такой поступок, но его удерживали невидимые узы, для которых не было названия на языке гахуку и которые, по их представлениям, по должны были сковывать представителей его пола. Быть может, Изазу, обнимая ногу Намури, могла удержать его около себя, но, пожелай он отослать ее прочь, никто из сидевших на полу моей хижины не сказал бы ни слова в ее защиту.
Намури и другие мужчины, регулярно навещавшие меня, были относительно молоды — им было, вероятно, под сорок. Они проявляли более живой и личный интерес к миру, который я представлял, чем люди старшего поколения. Те видели в нем лишь незваную странную силу, угрожавшую их укладу жизни. Так думал Маниха, старший брат Макиса. Приходил он редко, оставался очень ненадолго (иногда лишь для того, чтобы получить сигарету, когда я пускал лачку по кругу), говорил мало. Ему было лет шестьдесят, он немного сутулился, но был еще сильным человеком, быстрым в движениях. Между братьями, родившимися от разных матерей, не было почти ничего общего ни во внешности, ни в характере. Маниха был старше Макиса, но все еще мог целыми днями работать на огородах. Он был лишен агрессивности и не склонен к легкомыслию. Даже в молодости он, наверное, не обладал ни талантом, ни честолюбием, необходимыми для того, чтобы стать оратором. Однако благодаря живому уму он умел воздействовать на соплеменников другими путями. Никто не сомневался в его праве называться «сильным». В молодые годы он славился умением драться, хотя его репутация не могла сравниться с репутацией отца или даже Макиса, у которого было меньше времени, чтобы создать себе имя. Ни один подвиг Мани-хи не стал объектом героизации, в результате которой вокруг отдельных людей складывались легенды, пересказывавшиеся вновь и вновь, когда возникала необходимость напомнить о невозвратном славном прошлом. В свое время он был надежным, хотя и рядовым воином. Это да и все его поведение доказывало, что он абсолютно предан основным устоям уклада жизни гахуку.
Маниха принадлежал к деревенским консерваторам, уважавшим традиции и до сих пор носившим у пояса тростинки для вызывания рвоты, символы мира мужчин и их общих интересов. Теперь тростинками пользовались редко, а молодое поколение не носило их вообще. С возрастом Маниха стал пользоваться большим уважением, и при мне он был одним из старейшин нагамидзуха. Старейшины представляли собой элиту из числа пожилых мужчин, хорошо знавших традиции и обычаи племени. Их совет, возможно, значил больше, чем разглагольствования ораторов рода или выкрики тех, кто еще не удовлетворил свое честолюбие. Подобно другим гахуку, достигшим подобного же положения, Маниха осуществлял свое влияние незаметно. Он редко поднимался, чтобы открыто высказать собравшимся свое мнение, — чаще он, поговорив тихонько с одним, шел к другому и тем способствовал скорейшему установлению видимости единомыслия, которое в принципе должно было венчать групповые обсуждения. Он неизменно отказывался руководить какими бы то ни было мероприятиями, связанными с переменами, на глазах преображавшими жизнь каждого гахуку; он не хотел знать ни новых правил поведения, введенных белыми, ни неведомых ранее людям гахуку возможностей, которые казались столь заманчивыми другим, — но он всегда оказывался на месте, готовый помочь и советом и делом, когда речь шла о вещах, которые он знал и, судя по всему, любил.
У Манихи было трое детей — замужняя дочь и двое сыновей. Старший, Бин, вступил в местную полицию[35], где офицерами были белые, и уже три года не посещал Сусуроку.
Младший сын, Асемо, понравился мне с первого же взгляда. Он спокойно сидел во втором ряду мужчин, на который только частично падал свет лампы. Подбородок его был поднят, в глазах, неотрывно следивших за моими движениями, вспыхивали искорки. Он отличался от других юношей, шумно толкавших друг друга или пытавшихся иным способом взять верх над соседом. Асемо вовсе не смотрел на них свысока. Время от времени он переводил взгляд с меня на товарищей и отвечал на их перебранку снисходительной улыбкой. Но он неизменно возвращался к молчаливому наблюдению за мной, и, после того, как его сверстники уходили, он еще долго оставался у меня. Сосредоточенно глядя, он в то же время держался без малейшего напряжения. Он сидел, положив руки на колени, слегка наклонившись вперед, так что его спина от основания шеи до скрещенных ног, на которых покоился вес тела, изгибалась упругой кривой. По лицу и глазам Асемо было видно, что он не упускает ни одной детали из происходящего вокруг, но в нем была и какая-то отрешенность — как будто он смотрел на все с внутреннего наблюдательного пункта, где его разум выносил собственные суждения и принимал самостоятельные решения. В последующие месяцы моя симпатия к нему продолжала расти, и в конце концов он оказался одним из немногих гахуку, с которыми я чувствовал себя совершенно свободно.
В конце дня воздух в хижине становился спертым. Из-под бамбукового пола шел запах плесени, усиливавший во мне неясное чувство неуютности. Оно складывалось из внезапного раздражения, вызванного видом провисающей раскладушки и кучи коробок и ящиков, и утомления от слишком долгой работы за письменным столом при плохом освещении. Я искал облегчения для глаз и головы, уходил с участка вечером, когда солнце было уже по ту сторону западных гор, но вся долина купалась еще в золотом свете. Когда я пересекал улицу, мне требовалось приложить усилия, чтобы вежливо реагировать на проявления бесцеремонного, неприятного для меня интереса, который всегда вызывало мое появление. Недовольство собой я переносил на людей, праздно сидевших у очагов, на копающихся в отбросах свиней, недоверчиво хрюкавших при моем приближении, на кучи мусора. При виде последних я вдруг понимал, как чуждо мне все окружающее, как не похоже на то, к чему я привык и к чему стремился в прежней жизни.
Я садился у края тропинки, сбегавшей по склону холма к огородам, там, где густые заросли старого бамбука — единственные в селении — давали постоянную тень. Передо мной открывалась широкая панорама. Дома за моей спиной так жадно впитывали свет, что их стены казались влажными от сияния. Листья бамбука над моей головой нависали темным фризом, чуть колыхавшимся в воздухе, еще теплом, но уже несшем предвестие прохлады, что поднималась навстречу ночи с нижних террас. Опустевшие огороды у подножия холма были уже окутаны тонкой лазурной дымкой, смягчавшей очертания кукурузных[36] стеблей и аккуратные ряды стелющихся растений.
Асемо вместе с толпой детей часто присоединялся ко мне. В отличие от других он почти никогда не был мне помехой, даже если оставался со мной один, а остальные возвращались в деревню. Сидя на корточках в нескольких футах от меня, он тоже молча смотрел в долину, и я часто забывал о его присутствии, пока он, чуть слышно переступив босыми ногами, не напоминал о себе.
В таких случаях я особенно остро сознавал, что не во все области жизни гахуку могу заглянуть. Находясь в толпе или с двумя-тремя людьми, было гораздо легче уверить себя, что я могу узнать их мысли, мотивы и чувства, проникнуть в их жизнь через двери, открывавшиеся в тоне голоса, выражении лица, в жестах, которыми они подчеркивали смысл слов. Но когда я оставался наедине с одним из них, я лишался ключей к его мыслям — особенно если темы для разговора были исчерпаны. Паузы в беседе наступали особенно часто и особенно удручали меня в первые месяцы пребывания в Сусуроке, и каждый раз я судорожно искал какой-нибудь вопрос, который послужил бы мостиком через все расширяющуюся пропасть между нами. Чувство неловкости стало проходить по мере того, как я ближе знакомился с людьми. В конце концов я уже не считал, что обязан поддерживать разговор во что бы то ни стало или ссылаться на то, что я должен заняться другим делом. Когда наступало молчание, я использовал его как долгожданную возможность уйти в себя и отдохнуть, позволяя своим мыслям переключиться с обстоятельств нынешней жизни на прежнюю.
35
Местная полиция формируется австралийскими колониальными властями из аборигенов, знающих пиджин-инглиш.
36
Кукуруза — новая для Новой Гвинеи культура. Она была завезена на остров лишь несколько десятилетий назад.