Но как только настоящее вновь представало со всей четкостью передо мной, я особенно ясно видел, какими различными путями шли я и мой собеседник в минуты молчания. Асемо и я были, казалось, заняты одним и тем же, но он воспринимал ландшафт долины не так, как я, а я не мог по-настоящему разделить его переживания. Нельзя сказать, что я не мог соотнести открывавшийся передо мной вид с укладом жизни гахуку. Из того, что я видел сам, и из рассказов о прошлом у меня сложилось определенное отношение к тому, что нас окружало. Возвышенность за рекой, например, была для меня не только поросшим травой холмом, пересеченным контрастирующими полосами света и тени, но и нейтральной зоной, разделявшей традиционных врагов. Все без исключения имело свой особый, скрытый смысл. И все же нельзя сказать с полной определенностью, было ли что-нибудь общее в нашем восприятии одного и того же явления. Временами мне казалось, что я встречаюсь с гахуку где-то по ту сторону различий между нашими зрительными восприятиями — так было однажды на горной вершине. Мы возвращались домой из трехнедельной поездки, и Макис оказался рядом со мной через секунду после того, как открылся вид на долину, лежавшую примерно на тысячу футов ниже. Схватив меня за руку, он показал туда, где далеко-далеко за пеной облаков и столбами дыма, таявшего в радужном свете, не меньше чем в дне пути от нас лежала на отроге Сусурока. Его пальцы, сжимавшие мою руку, казалось, говорили о том, что мы подразумеваем, произнося слово «дом» с его сотней значений и ассоциаций. Хотя я чувствовал, как моя душа откликается на его порыв, я знал, что основные смысловые значения этого слова для нас различны, что я никогда не смогу сказать, что именно он видит, а он никогда не сможет рассказать об этом.
С этой трудностью я сталкивался постоянно. Хотя, мне кажется, я знал, чего хотел Лсемо, возможно, я приукрашивал его, окружая трагическим ореолом, видимым только мне.
Выходя рано утром из дому, я иногда видел его среди молодежи, собиравшейся в моей кухне. Кроме моих слуг там обычно находились несколько других подростков примерно того же возраста. Они сидели на земле у очага, на котором готовилась моя пища, и их длинные косы волочились по земле. Стоило мне появиться, как резким тоном предупреждения произносилось мое имя. Несколько лиц разом поворачивались ко мне, сверкая белками глаз, мускулы ног напрягались, чтобы быть наготове к мгновенному бегству. В этой брызжущей энергией компании особенно бросалось в глаза различие между Асемо и его сверстниками. Хотя он не прошел инициации, волосы у него были короткие, без добавления характерных для подростков искусственных кос. Носил он только лап-лап. Это была новая для гахуку одежда, вытеснявшая традиционные набедренные повязки и обязательная для всех, кто служил у белых. Мужчина, тянувшийся к миру, который представляли белые, непременно носил лап-лап.
Это одеяние было скромнее прежнего, но не гигиеничнее. В деревне трудно было достать мыло, и, когда лап-лап дополняла грязная майка, это производило крайне неприятное впечатление. Асемо удавалось держать в чистоте свою одежду, но, несмотря на хорошее сложение, веселую, приветливую улыбку, в его фигуре не было живописности ровесников, чьи длинные косы, следуя каждому движению, подчеркивали их живость и непоседливость. По сравнению с ними Асемо казался более вялым. Однако он вовсе не был глуп, и его спокойствие и внешняя сдержанность скорее всего отражали лишь его более ясное представление о будущем и о том, чего он ждал от него. Так по крайней мере я начал думать, понаблюдав за ним. Это впечатление подтвердилось, когда Асемо стал служить у меня и мне пришлось встречаться с ним ежедневно.
В приготовлении пищи мне должен был помогать Хуторно, но его никогда не оказывалось на месте, когда он бывал нужен. Поэтому после женитьбы Хуторно я воспользовался этим поводом, чтобы освободиться от него на том основании, что новые обязанности помешают ему уделять достаточное внимание моим нуждам. Я не собирался никого брать на его место, но мне следовало знать, что после учреждения должности почти невозможно объяснить, почему она больше не нужна. День или два спустя Хунехуне сказал, что подыскал мальчика на место Хуторно. Я хотел было ответить, что не собираюсь нанимать нового слугу, но, когда Хунехуне добавил, что это Асемо, я снова дал возможность другому решить, что для меня лучше.
В последующие месяцы Асемо не давал никаких поводов для жалоб. Он был даже добросовестнее Хунехуне, который как старший по возрасту сумел переложить на него многие свои обязанности и таким образом получить больше досуга. Асемо неизменно спрашивал моего разрешения, собираясь отлучиться на час или больше, а когда я уходил из дому, он, как правило, предпочитал идти со мной, чем оставаться в пустой деревне. Хунехуне проводил эти часы растянувшись на полу кухни и напевая колыбельные.
Сначала нам почти нечего было сказать друг другу, как в те дни, когда мы сидели в тени бамбука. Мне хотелось ближе узнать Асемо, и я снова и снова напоминал себе, что нужно сделать необходимое усилие, по за другими, более спешными делами не успевал. В конце концов Асемо взял инициативу на себя и характер наших отношений в корне изменился.
Однажды я работал в хижине и уже почувствовал желание вырваться на воздух, когда у стола появился Асемо с замусоленной тетрадкой в руках. Он явно колебался, показать ли мне тетрадку, и, беря ее, я видел, как борются в нем гордость и застенчивость. Двенадцать грязных страниц были сплошь исписаны карандашом. Детские каракули при всей их беспомощности говорили о сосредоточенности и целеустремленности. Очевидно, это была школьная работа — простые фразы на языке гахуку, написанные фонетическими знаками. Как любые детские каракули, они странно волновали, напоминая о далеком прошлом. По здесь этому воспоминанию сопутствовало и нечто иное. Тетрадка говорила не только о неизбежных переменах в жизни человека, но также о силах и событиях, формирующих новый мир. Ясно, будто оно было изображено на открытой странице, мне представилось положение гахуку, оказавшихся в состоянии неустойчивого равновесия между прошлым, где медленное течение дней нарушали лишь редкие, вскоре стиравшиеся из памяти перемены, и будущим, возраст которого был меньше возраста одного поколения, но которое неумолимо толкало их в историю. Каракули Асемо были символом судьбы всех без исключения жителей Сусуроки, но именно его сверстникам (а не старым, самым молодым или даже двадцатилетним) суждено было испить до конца чашу горечи. Именно на его поколение, поколение подростков, легла задача достигнуть трудного равновесия между реальностью и надеждой.
Когда я оторвался от тетради и взглянул па Асемо, я испытывал непривычную подавленность от сознания того, что видел дальше Асемо и не мог ему этого сказать. Эта подавленность отныне не покидала меня. В тетради были упражнения, результат нерегулярных посещений в течение года с лишним так называемой миссионерской школы[37] в деревне Гехамо. Обучение вел новогвинейский евангелист[38], представлявший лютеранскую церковь. Ее штаб в лице белого американца и его жены находился па противоположном берегу реки Асаро. Учитель не был гахуку. Он родился на берегу моря, которого никто в Сусуроке не видел. Там он посещал лютеранскую школу, прошел крещение и научился кое-как читать и писать на диалекте кате[39] — одном из двух языков (из нескольких сот, распространенных в Новой Гвинее), используемых миссией для пропаганды своего учения. Как и другие евангелисты, он по окончании учебы был направлен в селение. Там он выучился местному языку и в конце концов стал главным деятелем миссии в доверенном ему районе. Он жил в деревне, жители которой кормили его, но обслуживал гораздо больший приход, который увеличивался по мере расширения района, находившегося под контролем администрации.
37
В миссионерских школах преподавание ведется на очень низком уровне. Учащиеся получают лишь самые элементарные знания.
38
Евангелистом в протестантских миссиях называется проповедник Евангелия (чаще всего странствующий).
39
Кате — папуасский народ, проживающий в округе Моробе, на востоке подопечной территории. Вместе с родственными группами насчитывает 8 тыс.