Подобные ситуации возникали и раньше. В конце беседы собеседник нередко задавал мне вопрос, с которым сейчас обратился ко мне Макис. Каждый раз, когда это случалось, у меня создавалось впечатление, что наш разговор как бы открывал ставни в душе моего собеседника, что неожиданно для себя, рассказывая об обычаях гахуку, он бросал на них взгляд со стороны и пытался объективно оценить. В глазах, смотревших на меня, всегда была некоторая растерянность от непривычного переживания. Объяснить Манихе, что моя позиция не имеет ничего общего с позицией миссионеров и администрации, казалось в данных обстоятельствах совершенно недостаточным. Его вопрос возник не только потому, что внезапно он потерял чувство уверенности. Он требовал большего, чем успокоительные разговоры, потому что распахнувшиеся ставни открыли перед ним неожиданную возможность переоценки ценностей. Глядя, как он, подавшись вперед, молча ожидал ответа, я испытал такое чувство, будто он просил меня предсказать будущее. Он сам мог видеть, куда клонились события, и как человек, предчувствующий свое поражение, швырял инициацию Асемо в маячащую впереди грозную фигуру, надеясь найти в меняющемся мире место для своей традиции.
Если бы я ответил откровенно, мне пришлось бы сказать, что уже поздно рассчитывать на желательный для него исход. Достоинства, создавшие ему репутацию, традиционные знания, за которые его уважали, цели, которых его учили добиваться, не могли остаться прежними, ввиду изменений, принесенных белыми. Таким людям, как он, неспособным или не желающим свернуть в сторону, будущее несло лишь все увеличивающуюся изоляцию и горечь от сознания того, что руководство ускользает от них. Но я не хотел подтверждать его опасения, не хотел брать, предложенную мне роль и вступать в конфликт из-за Асемо. Отступив на нейтральную почву, я категорически отказался высказаться по этому вопросу.
Больше я не думал об Асемо до наступления утра, когда меня снова разбудили крики флейт. Тень и тишина комнаты и контрастирующая полоса света, падавшая через дверной проем, стали уже привычным фоном для этой музыки, но сейчас, прислушиваясь к спящей деревне, я почувствовал, что мелодия звучит ближе, чем раньше, и ее настойчивость вдруг напомнила мне о последних минутах беседы с Макисом и Манихой. Я спросил, часто ли нагамидзуха посылали своих подростков для инициации к гама. Макис ответил, что не может вспомнить другого такого случая. Потеряв вдруг уверенность, он задал этот вопрос Манихе, и тот ответил, что об инициации Асемо позаботится брат его матери, принадлежащий к гама. Это отступление от обычного порядка окончательно убедило меня в том, что я правильно истолковал мотивы действий Манихи. Крики флейт стали голосом судьбы Асемо и всех тех, кто был зажат между прошлым и неясным будущим.
Примерно через час я узшал, что накануне Асемо ушел из Сусуроки в Менихарове, где был дом одной из его старших «сестер». Внезапное исчезновение означало, очевидно, протест против планов отца, но могло быть и средством избежать смущения, стыда, который испытывали на людях подростки. На кухне мальчики считали правильным второе объяснение. Я узнал также, что несколько дней я был единственным человеком в деревне, не посвященным в планы Манихи.
Давно уже прошел час, когда люди обычно уходили на огороды, но они продолжали сновать по улице. В них чувствовалось сдержанное возбуждение, как будто решение, принятое ночью, было приятным сюрпризом, и они предвкушали теперь удовольствие, на которое прежде не рассчитывали. Никто не говорил об Асемо, мне оставалось только гадать, как он чувствует себя в Менихарове.
Прошло две недели, прежде чем я снова увидел его. Отсутствие его я ощущал сильнее, чем мог бы предположить. Оказалось, что время, которое мы проводили вместе в полуденные часы, приятно нарушало однообразную рутину моей жизни, и теперь, возвращаясь в пустую хижину, я чувствовал, как мне этого недостает. Тропинка на гребне отрога, по которой я возвращался домой, казалась бесконечной. Мои глаза, даже защищенные темными очками, болели от невыносимо яркого света, а подступавшая с обеих сторон трава затрудняла дыхание. Только мысль об ожидающей меня хижине и об облегчении, которое я испытаю, когда ее тень сомкнется вокруг меня, давала мне силы передвигать ноги. Из-за усталости я был особенно подвержен сомнениям и чувству одиночества. Мне казалось, что работа идет слишком медленно, а людей я знаю не лучше, чем в день прибытия в деревню. Но эта тревога служила лишь ширмой, за которой скрывался более важный личный вопрос: живу ли я так, как хотел? Сомнения эти были вызваны отсутствием у меня интереса ко многим формальным аспектам академической науки и усиливающимся чувством изоляции, заставлявшим меня усомниться, могу ли я находить контакт с другими людьми, как это требуется для моей профессии.
После начала занятий с Асемо я не испытывал подобных упадочнических настроений. Сначала я занимался против своей воли, меня даже раздражало, когда я находил Асемо у себя дома, но постепенно я смирился и с удивлением обнаружил, что стоило мне сесть рядом с мальчиком, как усталость покидала меня. Мы говорили только о том, что относилось к занятиям, а когда он работал, часто вообще молчали — он был поглощен своим заданием, а я отключался, прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам, как бы слабому эху или смутному воспоминанию о другой жизни. Его спокойная фигура помогала мне бежать от работы и сомнений, переполнявших меня, когда я пытался заглянуть вперед, в жизнь, к которой мне предстояло вернуться после отъезда из долины. Его интерес и прилежание помогали мне забыть о собственных трудностях и создавали между нами взаимное доверие.
После внезапного исчезновения Асемо я всюду искал его глазами. Натолкнувшись неожиданно на группу мальчиков или видя издали их стройные фигуры, я сразу начинал приглядываться, нет ли среди них знакомого силуэта. Однажды, возвращаясь с Макисом из Менихарове, я понял вдруг, что ходил туда лишь в надежде увидеть Асемо и все время, пока был там, искал мальчика. Он не появился, а непонятное смущение удержало меня от расспросов. Возможно, его отсутствие вовсе не было вызвано нашим появлением, но он мог и намеренно избегать нас, сознательно поступать против своего желания, интуитивно считая, что мир, который я представляю и в который он надеялся войти, должен хоть ненадолго уступить его прошлому, упорно борющемуся за существование.
Сквозь призму этого чувства я смотрел на каждую последующую деталь инициации Асемо. Я следил за приготовлениями издалека, расспрашивая о них служивших у меня мальчиков. Откровенные рассказы об ужасах, выпавших на их долю, когда они проходили инициацию, усилили мое сочувствие к Асемо и увеличили тяготившее меня бремя сомнений и ответственности. Было мало утешительного в том, что мальчики преувеличивали угрожавшие ему опасности, что инициируемые редко умирали от обрядов. Я не мог не задаваться вопросом, знал ли он, что его отец предоставил решение мне, а если знал, то, что думал о моем ответе и как он повлиял на его представление о будущем. Проходили дни, меня не покидало беспокойство, но вообще-то в Сусуроке все успокоилось. Маниха редко появлялся в деревне — видимо, большую часть времени он проводил у гама, где жизнь подчинялась теперь ритму, отличному от повседневной рутины Сусуроки. Я чувствовал себя совсем одиноким и неправомерно ожидал от гахуку такого же напряженного интереса к приближающимся событиям, какой испытывал сам. На наших отношениях пагубно сказалось взаимное раздражение, вызванное у них моими бесконечными расспросами о том, когда Лсемо, наконец, станет членом мужской организации, а у меня — растущим недовольством по поводу их уклончивых ответов. В конце концов оказалось, что я мог не беспокоиться, так как о предстоящей церемонии в Гаме мне сообщили лишь накануне вечером.
Впервые за много недель утром этого дня флейты молчали. День брызнул фонтанами света, и облака сбились высоко над вершинами гор, открыв небу всю долину, огромную зеленую арену, в нетерпении ожидавшую событий, к которым так долго готовились. Одеваясь, я слышал звуки приготовлений, и на Хунехуне, когда он принес мне завтрак, вместо хлопчатобумажного лап-лапа была новая яркая мужская юбка. Эта мода пришла сюда с востока, от бена-бена[40]. Во время торжеств некоторые гахуку отдавали предпочтение этому одеянию. Позднее, уже на улице, мужчины надели свои лучшие украшения. Они терпеливо стояли, пока мальчики расчесывали их длинные волосы, или, как Макис, поставив между коленями купленное в лавке зеркальце, изучали размещение перьев на голове. На перламутре, слегка смазанном жиром малинового цвета, играло солнце. Над лицами, только что умащенными жиром и блестевшими, как темное стекло, трепетали на ветру перья, переливаясь светло-желтыми, красными, зелеными, синими тонами. Знакомые черты совершенно преобразились под слоем краски, и я с трудом узнавал их за украшениями из кости, вставленными в носовые перегородки. Лбы были украшены диадемами из жуков изумрудного цвета и белых ракушек, которые резко контрастировали с глубоко посаженными глазами, возбужденно блестевшими в темных впадинах. Когда я вышел на улицу, на меня посыпались приветствия. Их сердечность и экспансивность как бы приглашали меня разделить общее чувство. Тронутый оказанным мне приемом, я сел рядом с Макисом, желая выразить своей близостью к нему благодарность, которая всегда сжимала мне горло, когда люди проявляли ко мне сердечность. За головами жителей Сусуроки, юго-восточнее Асародзухи, зеленое корыто долины уже поблескивало в утреннем солнце, и действительность начала отступать перед миражами палящих лучей. Можно было разглядеть не меньше десяти селений гама, вернее, казуариновых рощ, над которыми поднимался столб бледно-голубого дыма. Безмолвие ландшафта, столь отличное от шума приготовлений, происходивших тут же, рядом, усиливало мое возбуждение. В это утро, когда Асемо должен был стать мужчиной, все мои мысли были заняты им, и я желал ему большего, чем он мог на самом деле достигнуть.
40
Бена-бена — папуасский народ, расселенный в северо-восточной части округа Восточное нагорье, к востоку от гахуку. Численность бена-бена — 12 тыс.