Мужчины очень долго одевались, мы с опозданием вышли в путь и сразу взяли такой шаг, что я, лишь напрягши все силы, не отставал от других. Макис — он шел впереди меня — намотал на правую руку длинный церемониальный билум[41], который носил как плащ, и высоко поднял его, словно женщина, спасающая юбку от росы.
Прошел почти час, прежде чем мы достигли ближайшего селения гама и вступили в него, миновав новый клубный дом, готовый принять инициированных. Я ожидал шумного приема, но деревня безмолвствовала. Мои спутники смело вступили на улицу с двумя рядами домов по сторонам, уходившую в изгибы отрога. Я перестал бояться, что мы опоздаем, когда увидел возле хижин группы женщин. Они бросили нам несколько приветствий, не двинувшись с мест, и глаза их снова устремились к повороту улицы. Многие — матери инициируемых — вымазали свои тела белой глиной в знак траура по поводу расставания с сыновьями, переходящими в мужскую организацию.
Мы шли дальше, и казалось, что молчание превращается в сжатую пружину. Глаза женщин были темными невидящими провалами на масках из серой глины. Вымазанные глиной неподвижные фигуры походили на сосредоточенно прислушивающиеся скелеты. Мужчины из Сусуроки ответили на их приветствия, потом ускорили шаг и вдруг — как будто донесшийся до нас шум послужил сигналом — стремглав бросились вперед, и мы вмиг оказались в конце улицы, скрытом до этого от наших глаз.
Шум и скопление народа здесь ошеломляли. Пронзительные голоса женщин надрывались в ритуальных стилизованных причитаниях, исполненных подлинного чувства; они, как острые лезвия, вонзались в оглушительный шум. Воющие звуки мужских голосов сплетались с ухающими криками; глухой барабанный бой — для воспроизведения этого звука люди расширяли легкие — ритмически чередовался с ударами босых ног по земле; и все это заглушали крики флейт, которые я впервые слышал так близко. Они били огромными крыльями по барабанным перепонкам и трепетали где-то в полостях черепа.
Предоставленный самому себе, я попытался отвлечься от всепоглощающего звука флейт и разобраться в том, что происходило передо мной. На расчищенной площадке стояло не меньше пятидесяти мужчин в военных доспехах и украшениях. Их грудь и лица были вымазаны краской или смесью сажи со свиным жиром. Одни держали в руках щиты, другие — лук и стрелы. На их темной коже эффектно выделялись белые ракушки и желтые плетеные браслеты на руках и ногах. Развевавшиеся украшения из перьев попугаев и райских птиц, будто порхавшие над головами людей, сверкающей, переливающейся массой двигались в такт их движениям, то падая вниз, когда люди наклонялись, то взлетая вверх, когда они выпрямлялись, и все время кружа между рядами домов. Из-под стремительно двигавшихся ног поднималась пыль и обволакивала дымкой сначала нижнюю часть тела, затем грудь и плечи, потом шею и, наконец, лицо, в экстатическом приобщении к невидимой силе утратившее почти всякое выражение.
Асемо и его ровесники были где-то в середине толпы, почти наверняка ослепленные пылью, уносимые вперед потоком более сильных людей. Как и я, они, наверное, испытывали головокружение от шума и надрывного крика флейт. Другие юноши рассказывали мне, как в эти первые минуты длившегося целый день испытания они боялись быть растоптанными, какой ужас наводили на них флейты (их музыка, судя по всему, не становилась менее впечатляющей оттого, что юноши знали о незамысловатом обмане, рассчитанном на женщин). Я мог только мучительно гадать, пытаясь преодолеть расстояние между нами (неизмеримо большее, чем различие в возрасте), что именно чувствует Асемо. Внезапно барьер, ненадолго исчезнувший в последние месяцы, опять вырос между нами, и я не видел возможности встретиться с мальчиком по одну его сторону.
До конца дня я носил в себе это чувство, какую-то странную смесь близости и отстраненности от событий, последовавших за первым взрывом звуков в деревне гама. Когда группа переживала кризис, я чувствовал себя чужим, посторонним, меня переставали замечать. В остальное время я находил общий язык с отдельными гахуку, преодолевая границы, проложенные различиями в нашем прошлом; интенсивность обнаруживаемых ими чувств вовлекала меня в общие переживания группы. В этот раз такого не произошло, быть может отчасти потому, что события того дня вызвали у меня отвращение. Я отдавал должное драматичности и театральности обрядов и шествия по долине, сумел смотреть на них как на великолепный спектакль и разглядеть под внешними проявлениями более значительную символику, имевшую смысл не только для гахуку, но и в общечеловеческом плане. Однако насилие, ненужная агрессивность неизбежно вызывали у меня отрицательное отношение к виденному, как это было не раз за время моего пребывания в долине, когда подобные явления снова и снова вынуждали меня отгораживаться от жизни гахуку.
Не могло быть более резкого контраста с теми часами, что я проводил наедине с Асемо. Быть может, ничто не смогло бы столь наглядно продемонстрировать неизбежность нашего расставания. Более того, наблюдая за событиями, я чувствовал, что расставание уже произошло, что я уже получил все, что мог хотеть получить от наших отношений, и теперь вынужден стоять в стороне, в то время как поток жизни уносит Асемо все дальше от меня.
Когда мужчины выскочили на арену долины, я, немного отстав, последовал за ними. Звуки флейт и крики, вырвавшись из плена деревьев, взлетели к небу и поплыли над травянистыми просторами к далеким горам. Люди неслись по еле вмещавшей их тропинке между высокими изгородями. Тех, кто бежал по краям, толпа придавливала к изгороди. Их ноги и плечи крушили тростник. Мне казалось, что даже пространство над нашими головами в безумном танце раскачивается в ритм музыке.
Когда последний клочок обработанной земли остался позади, толпа резко свернула с тропинки и бросилась вниз по склону. Остолбенев, я на миг задержался. Далеко опередив меня, люди спускались наискось по крутому склону, высоко поднимая ноги, чтобы пробиться через траву, стлавшуюся за ними широкой, все удлинявшейся полосой. Казалось, что земля дрожит от их стремительного бега. Яркие кротолярии ломались под их ногами, разбрасывая желтые цветы по смятой траве. Молодые деревца сгибались до самой земли. Я стоял в нерешительности на краю тропинки и слушал, как из других мест долины несется топот ног как бы в ответ па вскрики флейт и гомон толпы. Внутренним зрением я внезапно увидел роды гама, стекающиеся с соседних отрогов, сворачивающие с проторенных тропинок, бросающиеся напролом через склоны и неровности рельефа, в символической демонстрации силы неудержимо несущиеся к месту встречи у реки.