Это место было больше чем в миле от меня, а по протоптанным тропинкам по верху отрога путь был еще длиннее. Я остался один и шел на звук флейт. Ноги мои скользили на вытоптанной толпой земле. Солнце стояло высоко и беспощадно жгло, обесцвечивая ландшафт, заволакивая горы туманной дымкой, которая стирала контуры и превращала складки рельефа, где лежала тень, в еле заметные углубления. Спотыкаясь и падая, я хотел одного — как можно скорее достигнуть реки. Острая трава резала мне руки, когда я хватался за нее при спуске, влажная рубашка стесняла движения, но я забывал обо всем, прислушиваясь к стекающимся вдали звуковым потокам, которые вливались в единый водоворот. Когда я достиг пригорка над водой, я почувствовал, что хищные крики вгрызаются в самые корни моего разума.
Футах в шести подо мной река огибала широкую отмель, покрытую гравием. Солнце било по воде с высоты, раскалываясь на ослепительные осколки в мелких местах, где камни взбивали белую пену, скользившую, как мираж, через речную глубь к противоположному берегу. На отмели собралась огромная толпа мужчин из всех родов гама. Большинство их стояли лицом к воде, за инициируемыми. Через их головы я увидел в неглубокой воде около берега примерно двадцать стоявших или сидевших обнаженных фигур с неприкрытыми половыми органами. Даже по стандартам гахуку, отнюдь не грешивших чрезмерной скромностью, этот ритуальный эксгибиционизм[42] был явно чрезмерным. Он, очевидно, служил демонстрацией сексуальных аспектов мужской силы. Толпа реагировала протяжными криками восхищения и одобрения.
Я не испытал ни удивления, ни возмущения. Моя реакция вообще не относилась непосредственно к мужчинам, онанировавшим в реке. Мне казалось, что сцена, которую я наблюдаю, совершенно нереальна. Казалось, весь свет с небес устремился туда, где я стоял. Отдаленные горы и волнующаяся трава стали нечеткими, смазанными, то, что происходило на отмели, как бы не было связано с этим окружением и происходило в каком-то независимом мире, близком мне и в то же время бесконечно далеком.
Не знаю точно, сколько времени я простоял на пригорке, но, когда я, наконец, спустился к толпе на отмели, нагие фигуры вышли из реки, а флейты замолчали. Невыносимая жара почти видимыми волнами поднималась с камней, острыми иглами летела мне в глаза с поверхности воды. Хотя берег и изгиб реки были открыты всем ветрам и легко просматривались с возвышенности, воздух был вязким и душным. Он пропитался потом, зловониями, густым запахом умащений, жира, едкими испарениями возбужденной толпы. Я не стал толкаться среди людей, хотя подошел к ним вплотную, и занял наблюдательный пост там, откуда молодые мужчины, только недавно прошедшие инициацию, смотрели, как старшие готовятся ко второму акту обряда. Крики прекратились, но голоса звучали возбужденнее обычного и создавали общий шум, в котором было невозможно расслышать команды и указания руководителей рода.
Постепенно в неорганизованном с виду движении толпы наметилась целенаправленность. Несколько человек выступили вперед и вошли по щиколотку в воду. Вода темными пятнами въедалась в края их малиновых плащей. Когда они повернулись лицом к берегу, я увидел, что между ними стоит юноша. Он был не старше Асемо и доставал лишь до плеча мужчинам, державшим его за руки выше локтя — так крепко, что мягкие мышцы складками выступали между их пальцами. Рядом с яркими лицами его фигура казалась тщедушнее, чем была на самом деле, а натота — трогательно детской. Ноги его были слегка согнуты в коленях; казалось, они еле могли устоять перед силой течения. Когда он поднял голову, глаза его, глядевшие на берег, выражали страх.
Вдруг (пусть на короткое время) занавес, отделявший меня от происходящего, как будто раздвинулся. Шум, запах нескольких сотен тел, ослепительный свет хлынули на меня, как спертый воздух из закрытой комнаты. Меня невольно затянуло в толпу ее возбуждение, лизавшее меня, как языки пламени. Я искал глазами Асемо, испытывая настоятельную потребность искупить свое предательство, вызывавшее во мне безотчетное чувство вины. Мне показалось, что я узнал Макиса, и я попытался пробиться к нему через толпу, но, когда мне оставалось лишь несколько ярдов, с берега раздался громкий выкрик, и вопли флейт вонзились в небо над моей головой. Мне пришлось отступить от воды вместе с толпой, которая подалась назад, чтобы очистить тропинку на краю отмели.
На этой узенькой сцене перед инициируемыми предстали несколько человек. Один из них, лет тридцати с небольшим, был Гапириха из рода нагамидзуха. Это был человек выше среднего роста, мощного телосложения; его кожа между потеками пота и жира блестела металлическим блеском, а четко вырисовывавшаяся мускулатура напоминала изображения в анатомических атласах. В чертах его лица было поразительное сходство с антропологическим типом майя[43] — толстый крючковатый нос почти упирался концом в женственно полные губы, хотя их скульптурные линии частично скрывались за костяным кольцом, продетым через носовую перегородку. «Сильный» человек, он был известен неожиданными вспышками ярости. Слишком самоуверенный и заносчивый, безразличный к мнениям других, нетерпеливый, ом не обладал искусством убеждения, которое требовалось, чтобы привлекать и удерживать последователей, но при всем том пользовался уважением за прямоту и агрессивность, принадлежавшие к числу явных мужских достоинств. Его грудь сотрясалась, а в глазах сверкала отрешенность от происходящего, как будто он взирал вокруг себя с некоей башни внутреннего опыта и находился в каком-то особом состоянии, которое заставляло вены на его шее вздуваться от нечленораздельных криков.
Я следил за ним зачарованно и недоверчиво. Как любое бурное проявление чувств, его поведение и притягивало и отталкивало меня. Он вошел в реку и стал лицом к толпе на берегу. Вокруг его щиколоток бурлила вода. В руках он держал острые как бритва листья зеленого питпита, скрученные в форме двух сигар. Манипулируя ими, как фокусник в свете прожектора, он поднял их над плечами, запрокинул голову и засунул себе в ноздри. Во мне все сжалось, как будто мои нервы разрывала боль, которая, должно быть, пронизывала его тело, когда его пальцы, держа «сигары» за выступавшие наружу концы, быстро двигали их взад и вперед. Меня охватило отвращение, мне хотелось отвернуться и не видеть этого самоистязания, которое толпа встретила хором одобрительных возгласов. Они перешли в знакомый завывающий крик торжества, когда он вынул окровавленные листья и опустил голову над водой. Из его носа хлынула кровь. Она капала и с пальцев, державших листья питпита, и вокруг его ног расплылось темное пятно. Колени его дрожали, казалось, он вот-вот рухнет в воду. Когда Гапириха, покачиваясь, вышел на берег, по его губам, подбородку и горлу бежала кровь.
Еще до того как он ступил на прибрежный гравий, внимание толпы вновь обратилось к реке. Шестеро гахуку последовали примеру Гапирихи. Это было уже чересчур, и меня охватило чувство холодной брезгливости. Я еще никак не связывал происходящее с Асемо. В ушах моих гремели крики, приветствовавшие это зрелище. К едкому зловонию толпы примешался запах крови, который напомнил мне о системе мотивов и представлений, стоявшей за безжалостной расправой с собственным телом. То, что происходило в реке, не было чем-то из ряда вон выходящим. Мужчины систематически прибегали к этой процедуре, чтобы увеличить свою силу и выносливость. Что бы они ни говорили о своем превосходстве над женщинами, они испытывали к ним некоторую зависть и в моменты отрезвления иногда проводили неблагоприятные для себя сравнения между недвусмысленными процессами созревания у презираемого пола и не столь очевидными признаками мужского развития. Естественные преимущества женщин связывались в их представлении с менструациями, и гордый самец с момента инициации стремился вызвать у себя нечто похожее; у него роль менструаций выполняли искусственные кровотечения. Познакомившись с этой практикой, мужчины, беспокоившиеся о своем здоровье, регулярно вызывали у себя кровотечения, используя скрученные листья питпита для очищения плоти, для спасения тела от губительного влияния женщин и для магической защиты от врагов.
42
Эксгибиционизм — стремление выставлять напоказ части тела, которые обычно принято прикрывать.
43
Антропологический тип индейцев майя (как, впрочем, и многих других групп индейцев) характеризуется, в частности, крупным выступающим («орлиным») носом. Именно в этом папуасы и напоминают (конечно, очень отдаленно) майя.