Только когда последняя окровавленная фигура вышла, покачиваясь, на берег и внимание толпы переключилось на шеренгу ожидающих мальчиков, я вдруг понял, что происходящее имеет самое прямое отношение к Асемо. В момент появления Гапирихи в воде я почти дошел до места, где стоял Асемо. Его руки, как и всех его ровесников, держали двое — Макис с одной стороны и Бихоре с другой. Контраст с их украшениями из перьев и яркой краской на лицах придавал его наготе почти жертвенную невинность. Я вспомнил, что рассказывали мне юноши о своих переживаниях в этот момент, когда у них внутри все цепенело от страха перед болью, а стремление вырваться и убежать сдерживалось лишь еще большим страхом позора. Асемо весь был во власти одного желания — защититься от приближающегося акта насилия — и не мог знать, что я всей душой с ним. Но не только мысль о его страданиях заставила меня на время забыть обо всем, так что мы оказались наедине друг с другом в мерцании света и воды, по сторонам бездны, в то время как шум и запахи толпы где-то вдалеке безуспешно ломились в двери сознания. Ко мне вернулось, приобретя более яркие краски за недели разлуки с Асемо, все, что я постепенно узнал о нем в последние месяцы, и я вдруг понял, какую пустоту создало его внезапное исчезновение. Эта утрата ранила меня тем сильнее, что я видел его теперь на фоне событий, для которых его личная судьба не имела никакого значения.
Я, вероятно, последний представитель своей расы, которому довелось увидеть то, что происходило на берегу реки. Поколениям гахуку моложе Асемо суждено было только из рассказов старших узнать об этом, как о частице прошлого, которое в минуты трудностей и разочарований они могли идеализировать и оплакивать. Мне редко удавалось соблюдать требуемую дистанцию между собой и жителями деревни, а в этот момент мои отношения с Асемо позволили мне по-особому истолковать всю ситуацию. Асемо был символом неясных устремлений парода, которому пришлось без лоций плыть по морю времени, и внезапно меня охватило острое чувство бессмысленности происходящего. Сочувствие к тем, кто вел себя так, будто у прошлого еще были какие-то права на будущее, смешалось с глубокой болью за тех, кому картины возможного будущего мешали понимать ограничения, налагаемые сегодняшней реальностью. Именно таково было положение Асемо. Когда в его ноздри вонзались очистительные листья питпита, он был скрыт от меня фигурой своего наставника-гама; но, когда тот отступил в сторону, ярко-красная кровь, которая текла с опущенной головы Асемо, представилась мне отчаянной мольбой о примирении двух борющихся противоположностей.
Как ни странно, мои воспоминания о последующих событиях дня мало эмоциональны, хотя фактически напряженность и масштаб насилия непрестанно увеличивались, пока не завершились дикой погоней. Но все, что имело для меня личное значение, было сказано в тот момент, когда вода окрасилась кровью Асемо. То, что он испытал потом, казалось ненужным повторением, одним из проявлений раздражающей склонности гахуку к излишествам.
Было уже за полдень, когда закончилось первое испытание инициируемых. Свет и жара, усиливаемые отражающими поверхностями камней и воды, почти ослепляли. В неглубокую воду вновь вошли человек двенадцать, чьи черты стали совершенно неузнаваемыми под маской из краски и спекшейся крови. Пальцы человека, стоявшего ближе всех ко мне, высвободили прут, дважды опоясывавший его талию над широким плетеным поясом, поддерживавшим набедренную повязку. Я часто видел такие прутья (некоторые мужчины носили их постоянно), но никогда не придавал им значения. Мне не приходило в голову спросить, зачем они нужны. Тут мне стало вдруг не по себе, когда я увидел, что человек согнул прут вдвое, так что он принял форму длинной узкой буквы U. Наклонившись вперед, он положил закругление в рот, выпрямился, запрокинул голову назад, вытянул шею и стал заталкивать прут себе в желудок. Мое горло спазматически сжалось, а желудок напрягся и заставил меня отвернуться в сторону. Когда я снова повернулся, снаружи оставались только два кончика прута, выступавшие из углов рта.
Не знаю, сколько времени человек простоял в этой напряженной позе. По его груди и напрягшемуся животу пробегала частая дрожь. Я и так уже чувствовал приступы тошноты от этого зрелища, но буквально оцепенел, увидев, что он обеими руками схватил концы прута и начал быстро двигать его вверх и вниз, каждый раз почти целиком вытягивая изо рта. Возбужденная толпа шумела все громче и громче, ее вибрирующие крики накатывались на меня, словно волны. Последняя из них совпала со вздохом облегчения, который я испустил, когда человек бросил прут, согнулся над водой и его вырвало.
К перегретым запахам на берегу прибавилась теперь новая кислая вонь. Ладони мои были влажными, во рту стоял вкус рвоты. Только усилием воли я заставил себя смотреть, как мужчины повторяют эту процедуру на мальчиках. Лишь сознание того, что инициируемые подвергаются опасности, вынудило меня подавить желание отвернуться. Эта процедура была наверняка менее мучительной, чем первая, но, если бы мальчики вырывались, когда их заставляли проглатывать тростник, они могли бы нанести себе внутренние повреждения. К счастью (а может, это даже было предусмотрено), они слишком устали и ослабели, слишком были ошеломлены, чтобы сопротивляться, но я с замиранием сердца ждал следов крови, когда наставники держали головы мальчиков между коленями. Когда процедура кончилась, у меня кружилась голова от света, шума, кислых запахов и отвращения — столь сильного, что мне пришлось повернуться спиной к реке.
Все это время я не видел Асемо, которого потерял из виду в перерыве между испытаниями. Только когда все вновь вышли из воды, я опять увидел его между Бихоре и Макисом; он явно нуждался в поддержке их рук, на которые опирался. Смущение помешало мне приблизиться. Я не знал, что он чувствовал или что ему полагалось чувствовать, — узнать это было так же невозможно, как проникнуть в чувства мужчин, проделавших на себе обе процедуры. Вероятно, проявления моего сочувствия были бы неуместны, и я остался стоять на прежнем месте, чувствуя себя более чужим, чем когда-либо.
Пронзительные звуки флейт прекратились, крики замолкли, но люди продолжали суетиться на берегу, явно готовясь к последнему акту зрелища. Около мальчиков, имевших жалкий вид, важно прохаживались старшие. Взмахи их красных плащей, казалось, говорили о том же, что и слова, которыми они возбужденно обменивались, о том же, что и быстрые пристальные взгляды, которые они бросали на высоты, вздымавшиеся над ними. Впервые за много часов я вспомнил о существовании мира за пределами узкой прибрежной полосы и, следуя за их взглядами, повернулся к отрогу, бледно-зеленой волной высившемуся на фоне неба. Ландшафт казался пустым и безлюдным, однако я в глубине души был уверен, что это впечатление обманчиво. Было что-то беспокоящее в жестах людей, в проявлениях как будто беспричинного возбуждения. Я внимательнее вгляделся в травяные просторы. Больше чем в миле от реки (а по тропинкам — еще дальше) под сенью казуариновой рощи укрылось селение гама, через которое мы прошли утром; в послеполуденной жаре контуры деревьев казались смазанными, неясными, а их верхушки — постепенно переходящими в бесцветное небо. Все, что находилось между деревней и нами, дрожало и пульсировало, а травы клонились под бременем света. В промежутке не было ни зарослей, ни тени, в которой можно было бы укрыться от жары, и, занятый мыслями о возвращении назад, я забыл, что побудило меня вглядываться в ландшафт. Сейчас меня беспокоили только трудности предстоящего возвращения на гребень отрога.
Толпа собиралась покинуть берег. Несколько мужчин помоложе и посильнее посадили инициируемых себе на плечи — те явно в этом нуждались. Остальные окружили их плотной стеной, образовав шумный кортеж телохранителей, не обращавших, судя по всему, никакого внимания на многословные и, возможно, противоречивые указания старейшим. Не было руководителя, не было отдано какой-либо ясной команды, однако все двинулись в путь по тропинке, по которой шли утром.
С виду теперь лишь немногое напоминало эффектную утреннюю процессию. Шли медленнее, флейты молчали (их даже не было видно), голоса звучали приглушенно. Однако нельзя было не почувствовать скрытой агрессивной мужественности, нельзя было не заметить согласной и ритмичной поступи голых ног, бравады в колыхании перьев, атмосферы напряженного ожидания, будоражившей душу, как вспышки света на украшениях из полированных раковин. Я следовал за толпой вплотную, благодарный ей за то, что она выбрала более легкий путь. Я слышал тяжелое дыхание людей, топот ног, звяканье украшений — мешанину звуков, которая особенно возбуждала по контрасту с тихими предзакатными часами.