Они не успели убрать совсем немного. Оставшегося куска поля, конечно же, было жаль, но то, что основная часть лаванды была срезана и доставлена туда, где ей не страшны влага и ветер – было победой! И когда люди, побросав свои орудия труда, под бьющими, моментально промочившими всё насквозь струями дождя, под раскатистый аккомпанемент грома, не сдерживая эмоций, обнимались, поздравляя друг друга, Марион поняла, что всё не зря. Не зря она приехала сюда. Не зря, наплевав на здравый смысл, ввязалась в авантюру, не сулившую ничего, кроме головной боли. Не зря стёрла непривычные к крестьянскому труду руки до кровавых мозолей. Ради таких моментов, как бы высокопарно это не звучало, стоило жить!
Уже оказавшись дома, стягивая с себя и Фабио мокрую одежду, впитывая каждой клеточкой тепло мужчины, который неожиданно стал таким близким, она поняла, что сейчас, в этот момент, она счастлива. Безгранично, отдаваясь этому счастью без остатка, впервые за долгие годы открываясь ему навстречу, отбросив все доводы разума, доверяясь лишь заходящемуся в стремительном беге сердцу.
Марион и не поняла, когда у них зашло так далеко... Всё закрутилось после памятной ночи, когда они пили кофе у неё на кухне и говорили, говорили, говорили... Проснувшись рядом с итальянцем, сначала она корила себя за минутную слабость. Корила и потом, когда вдруг поддалась этой слабости ещё раз. И ещё... А потом осознала, что ни за что на свете не хочет отказывать себе в ней.
Между ними не было каких-то договорённостей и обещаний. Была страсть, была невероятная тяга друг к другу. Днём Фабио вел себя как образцовый (ладно, далеко не образцовый, но какой уж есть!) подчинённый, обращаясь к ней не иначе, как «босс», а она поддерживала эту игру. Впрочем, то и дело ловя на себе лукавые и немного осуждающие взгляды проницательного Бертрана, если тот оказывался рядом. А ночами безропотно сдавалась натиску вспыхнувших чувств к наглецу, который к тому же был на целых пять лет её младше. Но двадцать семь – не восемнадцать, и хоть итальянец иногда и вёл себя, словно только-только перешагнул совершеннолетний рубеж, Марион быстро стала подозревать, что это не более чем маска. Уж кому, как не ей знать, что такое бежать от себя, притворяться... Только она, наоборот, всегда стремилась быть взрослее, серьёзнее, чем есть на самом деле.
И Фабио, казалось, смог увидеть за наносным её настоящую. Но при этом лишь слегка приоткрыл завесу, за которой прятался сам – Марион чувствовала, что он далеко не тот простачок, которым хочет казаться. А порою, поймав на себе его непривычно серьёзный, задумчивый взгляд, понимала, что докопаться до подлинного Фабио Бонелли будет нелёгкой задачей.
***
Но как же она ошибалась! И каких душевных сил ей стоило, поняв свою ошибку, сделать вид, что ей всё равно. Что ей совсем не больно.
Это случилось в Модене, куда они отправились на проводящуюся ежегодно ярмарку лаванды. Выйдя из лавки, куда она заскочила буквально на считанные минуты, Марион случайно стала свидетелем интереснейшей сцены на другой стороне улицы. Рядом с Фабио стоял не кто иной, как Венсан Обен. О чем мужчины говорили, было не разобрать, но по выражениям лиц можно было предположить, что они спорили. Последней же каплей стал жест Обена, который, несмотря на возражения, сунул что-то в нагрудный карман Фабио, и, покровительственно хлопнув того по плечу, ушёл прочь. Спустя мгновение итальянец повернул голову и наткнулся на взгляд Марион.
– Ключи, – ей стоило неимоверных сил не расклеиться, подойти и произнести это спокойно.
– Мари, я...
– Ключи, Фабио.
Она протянула руку и, спустя вечность, ключи от машины легли ей на ладонь.
– Босс, я могу объяснить.
– Босс? Хотелось бы знать, Обена ты тоже так называешь?
– Марион...
– К чёрту, Фабио. Не надо слов, я видела достаточно. Ты уволен.
Ситроен долго не хотел заводиться, вгоняя девушку в ещё большее отчаянье. И кто знает, как бы всё сложилось, если бы она так и не смогла запустить двигатель грузовичка, если бы у Фабио действительно была возможность объясниться... Но уже через десяток минут она мчалась по просёлочной дороге, зная, что дать волю слезам сможет только здесь и сейчас, по пути домой.
***
Этот отвратительный день никак не хотел заканчиваться.
Марион уже лежала в своей постели, пытаясь навести порядок в голове, осознать то, что она заигралась, что даже здесь, в этом чёртовом Провансе, люди остаются теми же людьми – продажными и готовыми идти по головам, когда её разбудили крики.
Горел завод, который они восстановили. А вместе с ним сгорали все её надежды и мечты.
За считанные секунды собравшись и запрыгнув вместе с соседским мальчишкой, принёсшим новости о пожаре, в оставленный у дома грузовичок, Марион помчалась к заводу, лихорадочно соображая, что может сделать.
Пожарный наряд уже вызвали, но пока он прибудет на место, старое здание грозило выгореть до основания. Вместе со всем, что было внутри. Вместе с огромной бутылью, наполненной драгоценным маслом – уже завтра оно должно было отправиться своему новому владельцу. Бертран, взяв себе в помощники пару умелых рабочих, несколько суток колдовал над сырьём, вываривая его в огромных котлах. Уже была проведена очистка и экспертиза, и масло, опечатанное и хранившееся за новыми надёжными замками, ждало своей дальнейшей участи.
Вокруг завода суетились люди: кто-то бегал с вёдрами, кто-то громко причитал... Марион же застыла на месте. Она стояла и смотрела, как пламя, вырывающееся из лопнувших окон, ещё недавно освобождённых от досок и вычищенных до блеска, лижет каменные стены. Скоро прогорят балки, и рухнет крыша. Подсознательно она ждала громкого хлопка, возвестившего бы о гибели стеклянного сосуда с его дорогостоящим содержимым, и уже представляла, как благоухающее, горьковато-пряное масло беспощадно пожирает огонь...
Рык приближающегося трактора вырвал Марион из оцепенения. Не успела она опомниться и осознать, что происходит, как старый агрегат пронёсся мимо на всей возможной для него скорости, направляясь прямо на горящее здание. Старые, но крепкие деревянные ворота с железными засовами, служившие для того, чтобы сгружать в подсобное помещение сырьё, трактор протаранил не сразу – только с четвёртого раза.
Отогнав машину от освободившегося прохода, Фабио выскочил из кабины, и с ходу, хватая у кого-то ведро с водой и опрокидывая его на себя, кинулся внутрь.
Самоубийца! У Марион подогнулись ноги...
Время, казалось, замедлило ход, мгновения, которые мужчина пропадал внутри, растянулись на часы...
Но ему и правда понадобилось всего десяток-другой секунд, чтобы, задержав дыхание, кинуться в открывшийся проход, сориентироваться, схватить то, зачем он решился на этот шальной поступок, и выскочить наружу. А ожоги на руках... пустяк, заживут...
***
– Ох, мадемуазель Марион, мы будем скучать!
– И я, месье Бертран!
– Обещайте нас навещать.
– Непременно...
Прощание с месье и мадам Дюпон вышло до невозможности сентиментальным. Старушка то и дело вытирала слёзы, да и Бертран расчувствовался не на шутку, заключив молодую хозяйку, с которой они так много сделали и пережили за это лето, в крепкие дружеско-отеческие объятия.