Тарас Волошенко не был старожилом заставы, но эту особенность пограничной жизни он почувствовал сразу, чуть ли не с первого дня.
Побывав на банных небесах, Смолярчук опустился на землю. Окатив чистой холодной водой цементный пол, он растянулся на прохладной площадке: отдыхал, набирал силы для второго захода на полок.
Смолярчук привык за годы службы мыться в нескольких водах, париться долго, до полного изнеможения. Не собирался он изменять своим привычкам и сегодня. Наоборот, прощаясь с баней, которую строил своими руками, он решил пробыть здесь долго, как никогда раньше.
Солдат Тюльпанов даже здесь, в бане, ни на шаг не отставал от Смолярчука. Приняв на полке в парильной ту же «пытку», что и его учитель, он лежал теперь рядом со старшиной, прохлаждался.
— Значит, последняя баня, — вздохнув, проговорил он.
Смолярчук молчал. Глаза его были закрыты, руки и ноги разбросаны, дышал он тяжело, с хрипотцой. Притихли и другие пограничники, ожидая, что ответит старшина.
Молчание Смолярчука не смутило Тюльпанова. Он продолжал с присущим ему простодушием:
— Не понимаю я вас, товарищ старшина, как это вы, такой знаменитый пограничник, согласились на демобилизацию. На границе вы первый человек, а что вы будете делать там, в Сибири?
Смолярчук молчал. Взяв жесткую мочалку, он неистово начал тереть намыленную голову.
Как мог Волошенко не воспользоваться таким благоприятным случаем, не вступиться за правду, не раскрыть суть многозначительного молчания Смолярчука!
Серьезно и внушительно глядя на стриженого солдата Тюльпанова, повар сказал:
— Такие люди, как старшина Смолярчук, становятся первыми человеками везде, куда пускают свои корни: в шахте, в эмтеэс, в театре. Понятно?
Все, кто был в бане, засмеялись. Смолярчук, против всеобщего ожидания, тоже засмеялся.
Широко распахнулась дверь, и в светлом проеме предбанника выросла подтянутая, как всегда, фигура начальника заставы.
— Ну, как? — спросил капитан Шапошников, вглядываясь в седые сумерки бани. — Горячей воды достаточно? Печь накалена?
Волошенко живо откликнулся:
— Полный порядок, товарищ капитан!
— Обновились с ног до головы!
— Понятен вам намек? — спросил Волошенко, когда ушел капитан Шапошников. — По данным разведки, ожидаются проводы одного нашего демобилизованного товарища. Так что будьте на полном взводе, готовьтесь к вечеру песни и пляски.
Тюльпанов задумчиво посмотрел на дверь, за которой скрылся капитан. Ни к кому не обращаясь, он спросил:
— Интересно, сколько надо служить, чтобы стать начальником заставы?
— Смотря как служить, — сейчас же, не медля ни секунды, словно давно ждал такого вопроса, ответил Волошенко. — Я все три года прослужу и дальше рядового не продвинусь, а вот ты, Тюльпанов… ты через три месяца получишь ефрейтора, еще через три — сержанта, через год — старшину и через пятилетку — генералом станешь.
Молодой пограничник не смутился. Он серьезно, с убеждением сказал:
— Зря ты насмехаешься, Волошенко. Генералом, может быть, и не стану, а вот офицером наверняка буду.
— Не прибедняйся, быть тебе генералом… Ну, кому как, а мне этого удовольствия хватит, сыт по горло! — сказал Волошенко, окатываясь холодной водой и направляясь к двери.
Утих смех в бане, прекратился оживленный говор, у многих пропала охота дальше мыться и париться. Вслед за Волошенко вышел Смолярчук, за ним Тюльпанов, потом и другие.
Так часто бывало. Где Волошенко — там веселый разговор, шутки, смех. Стоило Волошенко зайти в сушилку, как она сразу же превращалась в маленький клуб. Сядет он на скамейку перед бочкой с водой, врытой в землю, закурит — через пять минут сюда же, к месту перекура, стекается чуть не все население заставы. Запоет Волошенко — всем петь хочется. Заговорит — все его слушают с интересом. Начнет трудиться — у всех руки чешутся. Завидная судьба у этого солдата! Нет пока на его груди ни ордена, ни медали, ни значка, не отмечен он еще ни в одном приказе, командования, но уже награжден он своими боевыми соратниками высшей человеческой наградой — любовью. Его любили за то, что он видел веселое и смешное даже там, где оно было глубоко скрыто от других, за то, что никому не позволял зазнаваться, за то, что умел поддержать нечаянно споткнувшегося.
Посидев над бумагами полчаса, Шапошников бросил карандаш, закрыл папку с текущими делами, положил ее в несгораемый шкаф. Не сиделось ему сейчас, в такую погоду, в канцелярии. Он вышел на каменное крылечко, озабоченно огляделся вокруг. Вершины гор заволакивались облаками, над сырыми лощинами, над Тиссой и в расщелинах скал накапливался туман.