— А теперь, — заговорил Прозоров, прерывая тяжелую паузу, — я смотрю на развалины моей Трои, которая напоминает мне о моем собственном разрушении, Да, да… Но я еще нахожу капельку поэзии:
«Кабинет» Прозорова, занимавший узкую проходную комнату, что-то вроде коридора, был насквозь пропитан дымом дешевых сигар и запахом водки. Ободранный письменный стол, придвинутый к внутренней стене, был завален книгами, которые лежали здесь в самом поэтическом беспорядке. Тут же валялись листы исписанной бумаги и пустая бутылка из-под водки. В углу комнаты помещался шкаф с книгами, в другом — пустая этажерка и сломанное кресло с вышитой цветными шелками спинкой. Измятый, небрежный костюм хозяина соответствовал обстановке кабинета: летнее пальто из парусины съежилось от стирки и некрасиво суживало и без того его узкие плечи; такие же брюки, смятая сорочка и нечищенные, порыжевшие сапоги дополняли костюм. Раиса Павловна готова была пожалеть этого жалкого старика, который уже заметил это мимолетное движение, и по его худощавому лицу скользнула презрительно-нахальная улыбка, которая Раисе Павловне была особенно хорошо знакома.
— А я зашла к вам за Лушей… — деловым тоном заговорила Раиса Павловна, испытывая маленькое смущение.
— Знаю, знаю… — торопливо отозвался Прозоров, взбивая на голове волосы привычным жестом. — Знаю, что за делом, только не знаю, за каким…
— Я же сказала вам.
— Ах, да… Верую, господи, помоги моему неверию. За Лушей… Так.
— А ведь она у вас совсем большая. Необходимо о ней позаботиться…
— Совершенно верно!
— Особенно таким отцом, каким судьба так несправедливо наградила бедную Лушу.
— Да, но я только отрицательным образом несправедлив к моей дочери, тогда как вы своим влиянием прививаете самое положительное зло.
— Именно?
— Именно, набиваете ей голову тряпками и разной бабьей философией. Я, по крайней мере, не вмешиваюсь в ее жизнь и предоставляю ее самой себе: природа — лучший учитель, который никогда не ошибается…
— И я так же рассуждала бы, если бы не любила вашей Луши.
— Вы? Любили? Перестаньте, царица Раиса, играть в прятки; мы оба, кажется, немного устарели для таких пустяков… Мы слишком эгоисты, чтобы любить кого-нибудь, кроме себя, или, вернее сказать, если мы и любили, так любили и в других самих же себя. Так? А вы, кроме того, еще умеете ненавидеть и мстить… Впрочем, я если уважаю вас, так уважаю именно за это милое качество.
— Благодарю. Откровенность за откровенность; бросьте этот старый хлам и лучше расскажите мне, что за человек генерал Блинов, с которым вы учились.
— Блинов… генерал Блинов… Да, Мирон Блинов.
Прозоров остановился и, взглянув на Раису Павловну с своей ехидной улыбкой, проговорил:
— Так вот зачем вы пожаловали ко мне!
— Что же из этого?
— А для чего вам понадобился Блинов? Опять какая-нибудь мудреная комбинация в области политики…
— Если спрашиваю, значит мне это нужно знать, а для чего нужно — дело мое. Поняли? Бабье любопытство одолело.
— Я так спросил… Так вам, значит, нужно выправить через меня справку о Мироне Геннадьнче? Извольте… Во-первых, это очень честный человек — первая беда для вас; во-вторых, он очень умный человек — вторая беда, и, в-третьих, он, к вашему счастью, сам считает себя умным человеком. Из таких умных и честных людей можно веревки вить, хотя сноровка нужна. Впрочем, Блинов застрахован от вашей бабьей политики… Ха-ха!..
— Я не нахожу ничего смешного в том, что Мирон Геннадьич находится под сильным влиянием одной особы, которая…
— …Которая безобразна, как гороховое чучело, — подхватил Прозоров удачно подброшенную реплику, — стара, как попова собака, и умна, как дьявол.