Глава 17
Гексон Чуб, неудачливый игрок в кости рыскал в поисках хотя бы одного серебряного шлёндера. Никто из однополчан ссудить его не хотел, даже с обещанием вернуть долг вдвое. Да хоть бы и вдесятеро, все знали, что Гексон долгов не возвращает.
Обдумав всё как следует, Гексон сообразил, что есть ещё парнишка на костылях, у которого, должно быть, можно разжиться монетой-другой.
Гексон проскользнул за ширму, где прятался Никол, завёл разговор. Никол, недовольный шумом, что учинили покупатели, сидел смурной, а когда Чуб деликатно намекнул на возможность ссуды, лицо Никола стало таким скучным, что Чуб поспешил сменить тему.
— Парень, ты глянь, какая у меня куртка! Мне её под кирасу не надеть, а то бы ей и вовсе цены не было. Я тебе её по дружбе за десять шлёндеров отдам.
— Медных? — поинтересовался Никол.
— Ну, ты шутник! За такую вещь медью платить…
— У меня кожаных курток четыре штуки.
— Так они, небось, здешние, колдовские. Их в руки взять не успеваешь, они расползаются. Одна видимость. За пределы вашей деревни не вынесешь.
— Это внизу они расползаются. Мне туда и не дойти. А здесь мне твоя куртка не нужна.
— Что, в таком случае, тебе нужно?
Никол задумался, придирчиво оглядывая собеседника, потом ответил:
— Твой нож я бы, пожалуй, за один серебряный шлёндер взял.
— Ты, всё-таки, шутник! Такой нож, знаешь, сколько стоит?
— Неделю назад он ничего не стоил. Можно было покопаться на свалке и найти десяток таких ножей.
— Что же ты не покопался?
— А колдуны? У них с этим строго. Узнают, что ходил на свалку или в лес, мигом с откоса спустят. Это нынче у нас свобода, колдунов не осталось. А прежде за нож головы бы не сносил.
— А на поясе что у тебя? Скажешь, не нож?
— Это так, ковыряльник. Им и резать нельзя. Их носят для красоты.
— А у меня нож отличный. Кинжал. Он нигде не расползётся. За пять шлёндеров берёшь?
Торговаться можно было долго, но у Никола времени было сколько угодно, а Гексон слышал, как Порш объявил, что торговля продолжается лишь до захода солнца, поскольку с наступлением темноты из чащи выползают дьявольские чудища, которые не преминут влезть в раскрытые двери лавки. Солдаты было заорали, что мы тут запрёмся и будем пить до утра. Но Порш резонно объявил, что если в лавке идёт торговля, то двери будут открыты для всех, в том числе для чащобного жаба, с которым солдаты уже встречались и пёстрой манявки, о которой никто толком ничего не знал.
Беда с этими колдовскими штучками. Никогда не знаешь, что правда, а что лавочник придумал.
Время поджимало, и Гексон Чуб продал кинжал за два серебряных шлёндера и красивый, но совершенно бесполезный ковыряльник в придачу.
Оставшись один Никол долго рассматривал нож, пробовал на пальце остриё. По губам его бродила улыбка. Давненько Николу не приходилось улыбаться.
Нескоро смолкли в лавке разговоры в подпитии, и Порш, наложив засов на дверь, заглянул за ширму, где скрывался Никол.
— Кажись, всё на сегодня. Иди ужинать.
За сегодняшний день лавка принесла столько дохода, сколько и за месяц не очищается. Казалось, можно устроить праздничное застолье, но Порш не считал нужным тратить нажитое на ублажение желудка. Сам Порш, как и подавляющее большинство мужчин, ничего толкового в плане еды наколдовать не мог, и вынужден был покупать у себя самого даже не провизию, а готовые кушания, что выходило гораздо дороже. Поэтому он старался обойтись тем, что подешевле.
Сегодня, как обычно, была просяная каша, сдобренная конопляным маслом.
В лавке царил разгром. Притащенный из дома стол залит пивом, заставлен грязными кружками, высокими стаканами из-под пива нихинского, тарелками, на которых подавались закуски.
За посуду не было заплачено ни шлёндера, поэтому к утру она исчезнет, и владельцу останется только протереть стол, но покуда в лавке, обратившейся в корчму, стоял полный разгром.
Пока Порш доставал из ларя миски с горячей кашей, Никол притянул к себе тарелку с недогрызенной ящерицей и принялся объедать кости, на которых ещё что-то осталось.
— Ты что? — гневно вопросил лавочник, — вздумал подъедать чужие отбросы, да ещё такую несъедобную гадость, какой лакомятся дикари?
— Жрать хочу! — огрызнулся Никол, — а от тебя кроме пустой каши ничего не дождёшься. Вот сдохнешь, стану я лавочником, и буду кормиться как следует.
— Замаешься ждать. Лавочник я, и этим всё сказано.