Теперь я думаю о нем не иначе как с восторгом и уважением, дорогая моя. Да, было в нем что-то страшное, грозное. Но, быть может, это и была та самая сила, которая преобразовывает мир, созидает новое? То, что сделано им, не уничтожишь. Своими делами он воздвиг себе памятник, В них — его оправдание, если только он нуждается в оправдании.
Ну, а как насчет нас — насчет Вас и меня, Лоис, дорогая? Вот уже час, как я лежу тут и размышляю. По-моему, ни Вы, ни он так и не поняли, какое значение имели в его жизни те месяцы, когда вы были вместе. Может быть, к концу жизни он стал понимать это. Я помню некоторые его слова.
Не могу объяснить Вам, почему у меня появилось вдруг желание защитить его память. Но желание это очень сильно.
Ну, а Вы и я — были ли мы правы, упорствуя в своих этических воззрениях? Можно ли предать любовь и дружбу, богов, которым поклоняешься, и остаться хорошим человеком? Я полагаю, Вы по-прежнему ответите отрицательно. Ну а как же тогда понять Удомо? Я знаю все зло, которое он причинил Вам и Мхенди. Но я знаю также и все то доброе, что он принес Африке. Был ли он хорошим человеком? Великим? И значит ли это, что великий человек стоит вне добра и зла? Да, чем больше я думаю, тем дороже он становится мне…
Напишите мне, пожалуйста, Лоис, милая. Теперь нас осталось только двое. Нарушьте долгое молчание. Хотелось бы мне знать, поймут ли когда-нибудь африканцы, пришедшие нам на смену, какой страшной ценой была куплена их свобода и как дорого заплатили за нее неафриканцы, вроде Вас. Напишите, милая. Позвольте мне приехать, полежать рядом с Вами на солнце и помечтать, как мы мечтали, пока не явился Удомо и не заставил нас взглянуть в глаза действительности. Напишите, любимая!
Ваш Пол».