С первых же слов жены Селифон почувствовал, что к ней вернулась вся ее кипучесть, комсомольский азарт, против которых бессильны любые препятствия.
Селифон замахал на нее руками.
— Тащи! Тащи, без агитации!
— И еще просьба, — вернувшись уже с улицы, попросила, — белый материал в сельпо забронируйте для нас. Нужен на халаты, на занавески для окон, на простынки.
— Одним словом, весь сельмаг вам в «Дом ребенка», — подтрунил над Мариной Селифон.
— Не сельмаг, а весь белый материал нам — и никаких отговорочек, — она погрозила ему пальцем.
Селифон взглянул на серое пятно на том месте, где висели часы, и сказал:
— Придется приобретать часы заодно и для столярного, и для кузнечного цехов, и конюхам. Пора перестать по петухам да по солнышку время определять…
В первую же неделю работы Аграфена и Марина провели общедеревенское собрание женщин, на которое пригласили докладчиком врача Веру Павловну Минаеву. Открывая собрание, Марина сказала:
— Помогите нам, Вера Павловна. Одного нашего усердия мало. Даже женской любви к детям мало. Мать напоит ребенка сырым молоком, накормит ягодами кислицы — у ребенка понос. Одни матери понимают, что ребенок требует внимательного ухода за ним и большой чистоты, другие до сих пор держатся пословицы: «С чистого не воскреснет, с поганого не треснет». Есть и такие, которые еще и сейчас боятся врача, родильного дома, лечат детей у знахарок, рожают дома, новорожденного не в чистую простынку, а в грязный шерстистый тулуп завертывают — верят, что богатым вырастет.
Это было интересное собрание, на котором женщины решили «устраивать такие встречи почаще».
Большое, важное дело соединенными усилиями всех женщин Черновушки было сдвинуто с мертвой точки.
Перед дежурством Марина выкупалась в реке и пошла к белому дому.
По сонной, безлюдной в полдень деревне ехал румяный Ериферий Свищев. С корзиною белья на плече с реки шла Митродора Федулова.
— Эй, колхозница! — окликнул ее толстяк Свищев, любитель пошутить с молодыми женщинами.
Митродора остановилась, расставив на горячей дороге босые ноги с пыльными, потрескавшимися пятками.
— Что тебе? — спросила она Свищева.
Ериферий нагнулся с коня к лицу женщины и, оскалив крупные белые зубы, сказал:
— Рыло-то, говорю, прибери в чулан, к праздничку сгодится.
Митродора как-то разом подобралась вся, словно кошка, готовящаяся к прыжку, и, глядя со сжигающим презрением на толстого, краснолицего шутника, не сказала, а, казалось, плюнула ему в лицо:
— Кабан ты семипудовый! Помидор ты дряблый! Да ведь о красную твою рожищу хоть прикуривай. Да я таких, как ты, брюхачей в упор не вижу, туда же… — отвернулась и пошла.
В это время и поднялась от реки на берег видевшая эту сцену Марина. Ериферий схватил с головы кошемную кержачью шляпу.
— Марина Станиславовна! — радостно поздоровался он. — Ну, как там наш востроухий Гараська свирепствует?..
И по лицу и по голосу Ериферия Марина почувствовала, что мужик действительно обрадовался встрече с нею.
— Мальчик он хороший. Только дома не ругайтесь при нем, отучать приходится. Говорит, от отца научился.
Румяный, толстый Ериферий побагровел от стыда.
— По нашему, мужичьему делу, Марина Станиславовна, иной раз, не видаючи, вырвется… Оно, действительно, при детях нехорошо.
— Да и при взрослых тоже не лучше! Зачем сейчас Митродору обидел? Смотри же! — предупредила его Марина.
Марина и Аграфена сразу же увидели, что ребята хотят иметь все, что окружает взрослых: коней, коров, тачки, тракторы и куклы, главное — куклы.
«Для детей!», «Да ведь это же для детей!» Эти слова чаще всего слышали от Марины и Аграфены председатель колхоза, секретарь партийной организации, председатель сельсовета.
Марине казалось, что дело, которое полюбила она: напряженную, ежечасную заботу о детях, — самое интересное, самое радостное из всех дел, какие могут быть на свете.
Тягу к расширению колхозного хозяйства Селифон Адуев наблюдал за эти годы не только у мараловода Овечкина и заведующей молочной фермой Погонышевой, но и у рядовых колхозников. Разговоры о тонкорунных овцах и породистых свиньях можно было слышать на любом собрании. Но особенно изумило Селифона предложение Рахимжана.
Старик вошел к председателю в комнату смело, как к себе в юрту. Без униженно-робкого, просящего взгляда он показался Селифону больше ростом, шире в плечах.