— Смотрите! Смотрите! У него от лени губы блином обвисли! А за пазухой ворона гнездо свила! — подскочив к отстающему, на всю падь кричала она.
Никому отставать было неохота. Каждый делал важное, нужное дело — спасал «цветочный чай», которым будут кормить зимой маралят, жеребят, телят, коров-рекордисток. Работая за десятерых, каждый чувствовал себя орлом.
Когда раздался сигнал на обед, сразу все замерло.
Селифон воткнул вилы в землю у дометанного стога. Ладони рук его горели, колени дрожали. Вместе со всеми он пошел к балагану, где курились костры поварих, земля качалась у него под ногами, залощенные до глянца подошвы сапог скользили по кошенине, точно на льду.
И, несмотря на усталость, Селифону было очень хорошо. Очевидно, и все другие люди испытывали то же самое. Митродора, вместе с другими женщинами закончившая гонку валов в самой вершине пади, положив грабли, упала на кошенину и под смех баб начала кататься по ней с боку на бок, выкрикивая:
— Покос-батюшка, верни мою силушку…
Потом она быстро встала, встряхнулась и, точно не наработавшись досыта, точно и впрямь «покос-батюшка вернул ей силушку», высоким, чудесным голосом начала песню.
Знакомый мотив подхватили все женщины. Веселая гремела песня, приближаясь уже к кострам поварих.
Этот год колхозники часто и много пели.
Два праздника особо выделяли горноорловцы и каждый из них праздновали по-своему: осенью, в колхозном клубе, широкий и сытный «праздник урожая», летом — радостный «праздник сенокоса и первого меда».
И нынче горноорловцы проводили праздник сенокоса и меда. Самые лучшие верховые лошади седлались в богатые седла. Колхозники одевались во все праздничное и ранним утром, гарцуя на отдохнувших лошадях, пестрыми, живописными группами выезжали в леса и горы.
Женщины собирали смородину, малину, ежевику. Мужчины ловили в порожистых речках хариусов, стреляли поднявшихся на крыло тетеревов и глухарят. Молодежь пела песни, купалась в реке, состязалась в подъеме на крутую, трудно доступную гору Гляден и в искусстве стрельбы из винтовок, а на солнцезакате все съезжались из логов и речек на колхозную пасеку, к радушному Станиславу Матвеичу. На стол ставили только что собранные ягоды, кувшины с медовухою, варили ни с чем не сравнимую уху из хариусов, жарили тетеревов и глухарей.
И как осенью, в «день урожая», в клубе празднично убирался комсомольцами «последний сноп», так летом огромные букеты цветов на столах увешивались лентами из девичьих кос. Яркие пылали костры, жаркие отблески огня вспыхивали в глазах беспечных в этот день, возбужденных горноорловцев.
С каждым разом праздники проводились торжественнее и веселее: новый колхозный быт складывался на глазах у всех.
Всем нравилось, что «праздник лета» не готовился заранее, а назначался обычно неожиданно, после продолжительного, напряженного метания стогов и тяжелой косьбы вручную на недоступных машинам крутых увалах.
Перед праздником усталые косцы, гребцы, копнильщики, подростки-копновозы и старые, опытные мастера-вершильщики стогов и скирд парились в банях.
Острый запах жженого камня от раскаленных каменок плавал над деревней до поздней ночи.
Селифон спешил. Решили ехать в горы без завтрака. Для Марины он заседлал горячего жеребца Кодачи, для себя — саврасого иноходца. Все необходимое для рыбалки, охоты и сбора ягод уложено было ночью.
В сером полотняном платье, в мягких казахских сапожках Марина вышла на крыльцо. Селифон подвел коня. Жеребец раздул храп и покосил гордым, искристым зрачком на необычную всадницу.
Адуев взял одною рукою лошадь под уздцы, другою решил помочь жене.
— Я сама! Сама! — заторопилась Марина.
Ей хотелось показать, что верхом она ездит не хуже любой выросшей в горах раскольницы. Жеребец грыз удила, бил копытом землю.
Ухватившись за холку лошади, Марина поставила ногу в стремя и, легко оттолкнувшись от земли, села в седло. С раскрасневшимся от напряжения лицом, с горящими глазами, она походила на подростка.
Селифон боялся опоздать к началу клева, и Марина сразу же за воротами отпустила поводья. Кодачи сделал несколько прыжков в галоп, но, одернутый, пошел крупной, зыбкой рысью, усиливая ход все больше и больше, лишь только приближался топот иноходца.
«Горные орлы» просыпались, но заседланных лошадей пока еще не было видно на дворах. Адуев, тревожно посматривавший на небо, успокоился:
«До Щек пять километров. Через полчаса будем там. Самое, самое время…»