Рыба билась под ним, холодная и упругая, раскрывала усыпанный мелкими зубами рот, судорожно глотала горячий воздух.
В таймене было около пуда весу. Кожа его нежно розовела, как у молодого поросенка, а багряно-красные плавники напоминали лепестки альпийских маков.
Первое время Марина не решалась отходить далеко от мирно пофыркивающих лошадей, но вскоре сбор ягод так увлек ее, что она уже беззаботно перебегала от куста к кусту.
Черная смородина вблизи ручья показалась ей недостаточно сладкой и к тому же мелкой. Подальше Марина увидела широко разросшийся черносмородинник с такой крупной ягодой, что она, обобрав его, наполнила полкорзинки. Выше по ручью смородина была еще лучше.
Как все истые ягодницы, Марина не терпела, если в корзинку с ягодами попадали листья и ветки. Ей хотелось, чтоб ее ягоды были одна к одной, «как перемытые».
Тяжелую, наполненную до краев корзину черной смородины Марина принесла к стану, накрыла листьями лопуха, торопливо взяла вторую, меньшую, и пошла к голубеющему на косогоре малиннику.
Солнце начало припекать. Обсохла роса, и на цветах появились пчелы. Марина вспомнила о муже:
«Того и гляди, придет с рыбалки, а у тебя, Маринушка, еще только полкорзинки…»
Белый платок, которым Марина повязала голову, сбился на сторону, расцарапанные о колючие шипы малинника руки были измазаны в темном соку черной смородины и красном — малины, а она все перебегала от куста к кусту, быстро обдергивая душистые, нежные ягоды.
— Ну вот и добрала! — радостно сказала она, направляясь к стану.
Раскрасневшееся лицо ее горело. Марина подошла к холодному ручью и с наслаждением умылась. Потом достала из сум скатерть и, выбрав самое тенистое место под кроной кедра, расстелила ее на траве.
Марина, готовя завтрак, отгоняла спустившихся в самый ручей беспрестанно фыркающих, мотающих головами лошадей:
— Ишь вы какие, воду мутить нам вздумали!
Кони уткнулись от зноя и мух в прохладную гущу тальника ниже становища, и Марина оставила их там.
А Селифона бее не было. Марина поправила волосы и пошла к шумевшей реке. В траве у ручья росли неизвестные красные зонтичные цветы, пылавшие в яркой зелени, как монисто. Она сорвала один из них и воткнула его под гребенку в прическу.
Мужа Марина встретила по дороге к стану. Счастливый, он нес раздувшуюся торбу с хариусами и перекинутого через плечо тайменя. Селифон остановился и положил рыбину к ногам жены.
— Да ты как же, Силушка, выволок эдакого зверюгу?
— Выволок, — скромно ответил он.
Но по заблестевшим его глазам Марина поняла, какие чувства испытывал он сейчас. Она с трудом подняла тайменя за голову. Поднятый в уровень с грудью Марины, он хвостом касался галечника.
Рыбак стоял, потупив глаза, пока жена рассматривала и восхищалась величиной рыбы.
— Жарко… Давай выкупаемся, Мара.
Селифон разделся, с размаху упал в воду и, отфыркиваясь, поплыл крупными саженками на глубь, с каждым взмахом руки до пояса выскакивая из воды. Когда повернул к берегу, Марина в нерешительности стояла по колени в воде. Селифон остановился по грудь в плещущей валом струе. Залитая солнцем река чешуисто сверкала.
— Благодать-то какая! Иди сюда, Маришенька!..
Поборов робость, Марина присела на корточки и, вытянув вперед руки, скользнула в воду.
— Ух! — обожженная холодной водой, вскрикнула она и поплыла к Селифону.
— Ух! Ух! — дважды повторило эхо голос Марины.
— Да ты и татарское мыло с собою захватила!
Адуев посмотрел на голову жены.
— Какое мыло?
Селифон вынул из прически Марины красный цветок, окунул его в воду и стал растирать между ладонями. На руках Адуева появилась нежно-душистая пена.
Лес был тих. Прогретый солнцем кедр пустил смолу. Яркий костер в знойный полдень казался рыжим. Селифон настоял сварить уху из свежих хариусов. В кипящую белым ключом воду он опустил одну за другой пять самых крупных рыб. На сильном огне вода только на одну минуту задымилась, перестала кипеть.
— Готово! Снимай! — закричал он стоявшей с листом лопуха в руке Марине тотчас же как только заметил, что синевато-черные глаза рыб стали похожими на горошины.
Марина сняла котел с огня. По тому, как быстро она отдернула руку, Селифон понял, что жена обожглась о дужку, и ему вдруг стало так же больно, словно и он обжег свою руку.
Солнце уже повернуло на запад, когда Селифон пошел побродить с ружьем вверх по ручью. Он знал, что в жар старые глухари и перелинявшие черныши любят рыться в корневищах черносмородинника, лакомиться осыпающимися спелыми ягодами. Не один раз он поднимал их тут и срезал из тулки.