Колхозники, разбившись на бригады, пели проголосные песни. Герасим Андреич запевал, а Иван Лебедев подыгрывал на баяне.
Саврасого иноходца и белого жеребца заметил раньше других Ваньша Прокудкин.
— Едут! Председатель едет! — закричал он.
— Едут! — зашумели услышавшие на пасеке колхозники.
Ребята подбросили в костры охапки сушняку.
Селифон придержал саврасого и пропустил Марину вперед. Белый жеребец, не доводя до первого костра, уперся на тропинке. Черные глаза его, охваченные отблеском огня, вспыхнули, как брильянты. Марина тронула Кодачи, но он только пятился и храпел.
Комсомольцы взяли жеребца под уздцы и повели сквозь огненный коридор.
Празднично разряженная толпа колхозников увидела подхваченного ременными тороками за жабры огромного тайменя. И розовая шкура, в свете огня выглядевшая багровой, и величина тайменя казались невероятными.
— Тальмень!
— Тальменище!
— Тальменюга! — услышал Адуев вскрики колхозников.
Он ждал этих слов, заранее представлял удивленные лица рыбаков.
К нему подошли Лупан Федулов и страстный удильщик агроном Дымов.
— Ну и какого же ты богатыря выволок, Селифон Абакумыч! — восхищенно вскрикнул Василий Павлович.
Селифон, не глядя на взволнованного старика Дымова, негромко отозвался:
— Одного кое-как с грехом пополам выудил…
И Дымов и Лупан Федулов одобрительно переглянулись.
— Марина Станиславовна! Мы тебя за главную распорядительшу на сегодняшний праздник выбрали, — объявила Марине красивая Митродора.
Селифон повернулся к комсомольцам.
— Друзья! — крикнул он молодежи, столпившейся у тайменя. — Тащите его поварихам!
Тайменя ребята подхватили под жабры, за хвост и торжественно понесли к кострам с закопченными котлами.
Начиналась вторая часть «праздника лета».
«Утопающему бритву подай — за бритву ухватится». Ах, если бы он даже бритву подал, как бы ухватилась за нее Фрося!
Первые дни после разрыва с Селифоном она с утра до вечера неумытая, нечесаная оцепенело сидела на лавке и пустыми, невидящими глазами смотрела в одну точку.
Присланные Селифоном деньги на содержание ребенка поповна бросила в печь.
Все заботы о Леночке и о Фросе взяла на себя добрая Виринея.
— Фросенька, Леночке, да и тебе молоко, мука, мясо и другая пища требуется.
Фрося повернула голову, но видно было, что слов вдовы она не понимает.
— Я говорю, молоко и такое-подобное надобно, — повторила Виринея.
Фрося молча отвязала ключ от сундука и, подавая его вдове, сказала:
— Три килограмма шелку на кофту оторви и снеси Марье Антоновне…
— Килограмма?! — удивилась Виринея.
— Она даст денег, — сказала Фрося и замолчала.
В день «праздника сенокоса» проснувшаяся на рассвете Евфросинья увидела Марину и Селифона, выехавших верхами из деревни. Первой мыслью Фроси было немедленно же пойти следом за ними и подсмотреть, как «они» живут, «милуются». Выскочив на окраину деревни, она скоро потеряла всадников из виду. Решила было пойти по их следу, но из деревни выезжали в горы Петуховы, Татуровы, Недовитковы, Федуловы… Фрося побоялась попасться на глаза колхозникам и вернулась домой.
Днем деревня опустела. Евфросинья металась по избе, как тигрица в клетке. Открыла кованые сундуки и начала перебирать залежавшееся добро. В сундуках поповны сохранились не только шелковые и бархатные, но и старинные парчовые одежды, переходившие из рода в род. До полудня перекладывала она шумящие шали, платки, сарафаны, платья, расшитые шелковые нарукавники.
Атласные, стеганые на лебяжьем пуху одеяла вытащила проветрить на солнце. Куски китайской чесучи, яркую фанзу и канфу прикладывала к плоской своей груди, смотрела на свет. Но потом все это надоело, и Евфросинья со злобой стала разбрасывать слежавшиеся в сундуках платья, топтать дорогие ткани.
— Будь же ты проклята, жизнь пёсья!.. К дьяволу! Все к дьяволу!..
Вечером Евфросинью пригласила к себе в гости Макрида Никаноровна Рыклина.
— Пей, Фросенька, ведь я твоею и постельной свашкой была и теперь тебе заместо Васены Викуловны матерью буду. Пей, — угощала Макрида.
Но бледное, осунувшееся лицо Фроси не разрумянила и медовуха.
К женщинам присоединился Егор Егорыч.
— Где козы в дворе — козел без зову в гостях…
Пил он мало, говорил много и говорил больше загадками:
— Не подрезав пчел, меду не есть. Марина — не малина, в одно лето не опадет, Апросинья Амосовна. А ты молодость да красоту свою слезами изводишь. Эх, да попади моей бы собаке да блоха на зуб…