На трибуну Адуев вынес плакат-диаграмму. Речь его была необычной. В сравнительных иллюстрациях, понятных даже неграмотным, был показан рост пахотной площади, поголовья скота, ульев, маралов. Конеферма была изображена только что родившимся жеребенком, плодово-ягодный сад — крошечной яблонькой.
— У нас есть водопровод в скотных дворах, но нет еще электричества в домах. Мы — словно бы щеголь в шляпе, но в опорках. И мы с совхозовцами, — Адуев посмотрел в сторону Марфы Даниловны, — в будущем году ставим вопрос о постройке гидростанции. У нас есть библиотека, — привел еще пример Адуев, — но в ней мало покуда настоящих книг, которые выращивали бы душу человека, учили бы его мыслить, для кого и для чего работает он. В этом году мы приобрели три грузовых автомобиля. Заветная дума покойного Дмитрия Седова осуществилась. Мы подымаемся в зажиточные колхозы. И мы радуемся не большому еще, но уже все-таки растущему нашему богатству. Но давайте радоваться и подъему в сознании людей. Например, всем вам известный заведующий конефермой Рахимжан Джарбулов…
Старик, сидевший в президиуме, испуганно вскинул глаза на председателя и, невнятно шепча что-то, спрятался за спину Дымова, сидевшего рядом с ним.
— Так вот, еще тогда, когда у нас не было конефермы, Рахимжан Джарбулов высказал большую государственную мысль: «Буржуй подымется, бай подымется — на ком бить буржуя будем?» Слова эти прожгли меня насквозь. А немного позже почти то же я прочитал у нашего великого пролетарского писателя Горького. Рахимжан Горького не читал, но умом и сердцем понял все, как нужно. И я подумал, что каждый час все мы должны работать, как на току перед грозой. Как если бы знали, что напасть на нас могут завтра! И разве это не показательно, товарищи, когда думы простых людей сходятся с думами таких орлов мысли, как наш великий писатель Горький? Наша прекрасная земля, как мы все нынче на примере уважаемого Василия Павловича Дымова и комсомольцев-опытников убедились, может рожать не по семьдесят, а по триста пудов с гектара. Наша корова, наша пчела при улучшенном, научном уходе намного повысят доходность колхозника.
Селифон подошел к краю сцены.
— После моего знакомства с Василием Павловичем я много думал. — Глаза всех устремились на агронома. — Я думал: «Можем ли мы, стомиллионная армия работников земли, в такой горячей международной обстановке хозяйствовать по старинке, на нищенских урожаях допотопных единоличников и отсталых плохих колхозов?» — Селифон устремил глаза в зал.
Комсомольцы закричали:
— Нет! Нет!
— Правильно! Нет! — сказал Адуев.
В клубе снова стало тихо.
— Передовую агротехнику — не только на опытный участок, но и на все поля. Научное животноводство, садоводство и пчеловодство — вот куда партия нацеливает нас, чтобы выиграть бой с капитализмом. А что мы его выиграем, в это я верю так же, как в то, что после ночи наступит день. В самом деле, как же не выиграем мы его, если сознание рядового колхозника поднимается не по дням, а по часам. Разве все мы не видим, что партия научила нас работать по строгому плану на каждый день? Что из этого получается, сами видите.
Адуеву еще хотелось говорить о силе большевистского плана, о переходе на научное земледелие, но неожиданно для всех он закончил пословицей: «Хороша веревка длинная, а речь короткая», — и сел.
Один за другим выступали колхозники, комсомольцы-опытники, заверявшие, что на будущий год они соберут не по триста, а по четыреста пудов с гектара, и подробно рассказывали, как они думают этого добиваться на площади, увеличенной втрое. И комсомольцев слушали, затаив дыхание.
Большинство говорило только о делах своей бригады. Но уже то, что говорили на таком многолюдном, торжественном заседании, при учителях, врачах, зоотехниках, свободно, как у себя в бригаде, наполняло Адуева радостью. В речи каждого он видел подтверждение своих слов о растущем сознании колхозника. Широчайшее будущее родной страны с особенной остротой и силой предстало перед ним в этот торжественный день.
Но сказанное и им и другими в сравнении с тем, что нужно было еще сказать, показалось ему страшно бледным.
«Не сумел! А сказать надо!»
В клубе вдруг стало тихо: на трибуне стояла Марфа Даниловна. Как и все, Адуев стал не отрываясь смотреть на нее.
Ему были видны ее твердо сжатые губы. Марфа Даниловна была с орденом на лацкане синего жакета.
Адуев знал — она перевернула все в совхозе по-своему. Ее энергия, ум, большая начитанность все время подхлестывали его, и он, незримо для других, а может быть, даже и для самого себя, соревновался с нею в разумном использовании каждой минуты времени. Он завидовал ей, это была здоровая зависть, она помогала ему в работе.