— Как хорошо! Силушка!..
Первым заметил птицу Селифон. Сине-черный тетерев-косач на тугом, звенящем полете, как пущенный из пращи камень, готовясь к посадке, затормаживая полет, слегка приспустил лиру.
— Не шевелись!
Птица не далее как в ста шагах грузно опустилась на вершину березы. Закачавшиеся ветви пустили белую струю игольчатого инея.
— Не шевелись! — повторил Селифон и стал осторожно снимать винтовку, все время не спуская глаз с грудастого черныша, агатовой серьгой прилепившегося на самой макушке дерева.
— Не шевелись! — беззвучно… прошептали его губы, когда он, положив винтовку на плечо жены, медленно стал целиться в птицу.
Слабый, похожий на треск сломанного сучка, выстрел разбудил горы. Падающий тетерев, казалось, взорвал спящую березу от вершины до самого корня. Косматый бурный поток инея хлынул вместе с птицей на мягкую пелену снега.
Охваченный солнечным лучом иней радужно переливался. И долго еще дрожавшие в морозном воздухе снежные бусинки горели звездною пылью.
Упавшая с вершины птица пробила толстую снежную мякоть. Подкатившиеся Селифон и Марина только по лунке нашли ее и извлекли из-под снега.
Простреленная пулей грудь птицы с выступившей поверх сизо-черного пера струйкой крови была неотличима от карминно-красных бровей тетерева.
— Зачем ты убил его сегодня? — укоризненно сказала Марина. Селифон не понял укора Марины, не понял состояния, пережитого ею перед появлением птицы, и, ничего не ответив, стал привязывать тяжелого тетерева за лапки к поясу меховой куртки.
Ночью пьяной Фросе снилось, что горячая борода Селифона вдруг вспыхнула, как костер, и прожгла ее насквозь.
Спящая металась на постели.
Проснулась она с бледным, измятым лицом, с мучительной головной болью…
Накануне праздника Фросю зазвала к себе Макрида Никаноровна, и они просидели с ней до петухов за медовухой.
«Помню — пели, помню — плакала, потом ругалась… А как попала домой — не помню, хоть убей!..»
Виринея еще спала.
«Нет, как же я все-таки попала домой?..» — вспоминала Фрося, но горячая борода Селифона, прожегшая ее грудь, путала мысли.
«Да ведь он же теперь побритой…» И странно: думая о Селифоне, она представляла его только бородатым.
За завтраком она рассказала сон свой Виринее.
— С медовухи это. Я вот тоже, как только под хмельком засну, так мне повсегда Тишенька снится.
Фрося надела новый шелковый сарафан малинового цвета с пышными сборчатыми рукавами.
— Ну чем я не жена ему была?! — спросила она после завтрака Виринею. — Скажи, чем?!..
— Плоскогрудая ты и лицом невыходная! — резко ответила Мирониха. И мгновенно изобразила на своем лице и подслеповатые глаза, и широкий, некрасивый рот Фроси. Поповна отвернулась к окну.
Ревнивая Виринея не могла простить дружбы Фроси с Макридой Никаноровной.
С улицы донеслось пение людей, двинувшихся на манифестацию. Фрося не могла усидеть дома.
— Макрида Никаноровна опохмеляться приглашала.
Вдова сердито нахмурилась.
Фрося поспешно стала собираться к Рыклиным. Виринея не выдержала:
— Сбражничалась… С кем сдружилась?.. Да она, твоя Макрида, из плутни скроена, жулябией подбита: без обмана шагу не ступнет. Уж на что Егорка ее хитер, как змей, а она пока щи варит, семь раз его вокруг пальца обведет.
Фрося, казалось, не слышала ни одного слова вдовы.
— За Ленкой догляди: она не скоро проснется. Я живо… Я опохмелюсь только… — с порога крикнула Фрося Виринее и ушла.
Женщины уже выпили и заговорили громко, когда в горницу к ним вошел Егор Егорыч.
— С праздничком вас, Апросинья Амосовна, пролетарской революции поздравляю…
— Спасибочка, Егор Егорыч, вас тем же концом и по тому же самому месту, — попробовала отшутиться Фрося, но дрогнувшие губы и гневно сверкнувшие глаза выдали ее.
— Ликуют! — указала Макрида Никаноровна на площадь, залитую народом.
— Кто скачет, а кто плачет. Налейте-ка мне, бабочки. Смерть хочется выпить сегодня с вами.
Налили и выпили. Народ с площади повалил в клуб.
Еще налили и еще выпили. Рыклин подвинулся к Фросе.
— Когда-нибудь и мы с вами, Апросинья Амосовна, выше гор прыгнем от радости… Покойный пречестной, превеликомудрый батюшко твой Амос Карпыч и великомученица матушка Васена Викуловна сердце золотое имели, а что они обо всем этом, — Рыклин указал глазами в сторону клуба, — говорили?.. Мерзость!.. Каково им было расставаться с годами нажитым! Родной куст дорог и зайцу, Апросинья Амосовна…