Фрося осушила стакан до дна.
— Ну и нам не жизнь здесь. Взять хотя бы, к примеру, Апросинья Амосовна, тебя — женщину молодую, в полному прыску. Ну какая твоя жизнь? Да ведь молодость-то, она человеку один раз в жизни дается. А молодость чего требует?.. Эх, да что говорить, коли молодой квас — и тот играет! А ты, надо прямо сказать, Апросинья Амосовна, ни девка, ни баба, ни мужняя жена из-за этой змеи.
Егор Егорыч налил еще по стакану.
Цветная кашемировая шаль упала с плеч Фроси. Раскрасневшееся лицо ее начало бледнеть.
— А все потому, Апросинья Амосовна, — склонился к уху женщины Рыклин, — что гнешься ты, как талинка под ветром, и не показываешь зубы обидчикам.
Народ вывалил из клуба.
Макрида Никаноровна поставила на стол дымящийся пирог с таймениной.
Фрося сидела бледная, безмолвная. Пила она, не закусывая. Но хмель не мутил сознания. Злоба, клокотавшая в ней, казалось, тушила хмель. И думать ни о чем другом не могла сейчас: «она», «змея», разбившая ее жизнь, стояла перед ней, торжествующая, счастливая. «Ее» видела Фрося в стакане медовухи, в зрачках Егора Егорыча. «Она» пряталась за спину Макриды Никаноровны. С поразительной яркостью воображение Фроси рисовало сцену за сценой. Он целует «ее». «Она» сидит у него на коленях. Они смеются над нею. Смеются так, что дрожат стекла.
Евфросинья схватила дорогую кашемировую шаль и разорвала до половины. Губы ее стали меловыми.
Еще выпили.
Через площадь в сторону Малого Теремка катились два лыжника. Егор Егорыч тихонько толкнул гостью:
— Смотри!
Фрося взглянула в окно.
Селифон шел впереди, без шапки. Черноволосый, высокий, широкоплечий, он заслонил бежавшую за ним на лыжах Марину. Только когда они повернули к Теремку, Евфросинья увидела «ее», и у нее остановилось дыхание. Казалось, что в рот забили клубок шерсти и она не может продохнуть, не может удержать трясущихся губ. Лыжники скрылись за поворотом.
Слепым взглядом Фрося обвела комнату. Макриды Никаноровны и Егора Егорыча не было, а на столе рядом с нею лежал острый сапожный нож, сделанный из обкоска литовки, с ручкою из черной кожи.
Фрося схватила его и спрятала под шаль.
В комнату вошел Егор Егорыч с тарелкой сотового меда.
— Медовуху пить да медом закусывать, — Егор Егорыч взглянул на стол, — лучше в свете нет! — весело закончил он.
С разных концов деревни молодежь двигалась к Малому Теремку. Мимо дома Рыклина с песнями прошли комсомольцы. Отъезжающие на учебу в город Ваньша Прокудкин, Трефил Петухов и Нюра Погонышева держались последние дни вместе, как новобранцы.
Трефил увидел стоявшего у окна Рыклина, озорно подтолкнул Нюру и враз с ней запел:
Рыклин отвернулся, а ребята громко рассмеялись.
— Сказывают, катание с Теремка затеял Адуев для комсомола…
Фрося вздрогнула, но не отозвалась ни одним словом. Гибкая фигура в мальчишеских штанах, бегущая на лыжах вслед за Селифоном, стояла перед ее глазами, ни на минуту не исчезая.
— Уйди, проклятая, от греха! Уйди! — шептала она, но смеющееся лицо Марины и выбившаяся из-под шапочки прядь волос преследовали ее.
Евфросинья встала и, придерживая рукой нож, не попрощавшись, вышла в переднюю. Как накинула зипун внапашку, как выбежала на улицу — она не помнила. У ворот рыклинского дома столкнулась с проходившим мимо Емельяном Прокудкиным, но не узнала его.
Последнее, что запечатлелось ей, когда пошла она по глубокому снегу, был стоявший у окна Егор Егорыч. Широким, раскольничьим крестом он перекрестил ее трижды.
На улице Фрося переложила нож из запотевшей левой руки в правую. Покуда шла деревней, была спокойна. Казалось, что она просто идет домой с пирушки, как много раз ходила от Рыклиных.
«Скорей! Скорей» — подбадривала себя Фрося.
Чем ближе подходила к черневшей у подножия Малого Теремка многолюдной толпе, тем отчетливее представляла себе то страшное, к чему готовилась, внимательно обдумывала, как ей обойти стоявшую толпу, чтоб выйти к берегу реки, куда докатывались с горы лыжники.
Сбиваясь с лыжницы, проваливаясь в глубокий снег, Фрося побежала.
— Господи, помоги! Поддержи! — шептали бескровные: ее губы.
Оглушающе стучала кровь в виски, толчками билось сердце.
Шумная толпа катающихся была уже совсем рядом за узенькой грядкой леса, но силы окончательно оставили Евфросинью. Она прислонилась к стволу дерева.