В переднем углу, перед аналоем, с раскрытой книгой молится Мелентий. Смуглое бородатое лицо его молитвенно вдохновенно и покорно. Молится он вслух. Толстый задубевший палец медленно ползает по затертым до глянца строчкам:
И падает на колени Мелентий, бьет земные поклоны, метет бородою пол.
Но, поднимаясь с колен, пытливо взглядывает на двор.
Сверкает день за окном. Горят под солнцем снежные вершины. Тишина. Покой. В раскрытое окно с долины наносит медом.
Положил земной поклон Мелентий и, не обертываясь, негромко, почти в тон чтения, позвал:
— Сынок! Евтейша![2]
Из чулана вышел «сынок», головою под матицу, подбородок в первом пушку.
— Ровно бы на хребте показался ктой-то… — осенил себя крестом Мелентий и зачитал дальше рукописную вязь дониконовского церковно-славянского письма:
«Святое Беловодье, земля восеонская, идеже нет власти, от людей поставленный…»
Молча снял со стены кремневую винтовку Евтейша и вышагнул за дверь.
К окну подошла Лепестинья и перегнулась у подоконника. Широкой спиной заслонила свет Мелентию: он спутал строчку.
— Пошла! — строго взглянул раскольник в затылок жене.
Женщина робко попятилась и вслед за сыном вышла во двор.
«Земля, вере правой обетованная, раскрой благостные объятия рабу твоему Мелентию с чадами…» — вновь углубился чтец в книгу.
Взглянул раскольник в окно: с «Караульной» сопки бежит к дому Евтейка, за ним, с огорода, Лепестинья. На лицах — ужас.
Ударил земной поклон Мелентий. Закрыл книгу, перекрестил прямым, стоячим двуперстием, поцеловал и выскочил за дверь.
— Что взбеленились?!
— Стражники!..
— Оружны… Конны!..
— Много ли?
— Сила, тятенька, не отобьемся…
— Поймают, Мелентьюшка, под кнутами подохнем…
— Молчи, баба, когда мужики говорят!
— Молчу, молчу… — На расширенных глазах женщины дрожали слезы.
И снова в бега — «под зеленую крышу».
Шли не оглядываясь. Не вытерпела лишь Лепестинья. Отстала на минуту и посмотрела в долину: костром горит изба, а вокруг нее — чужие люди.
До боли стиснув зубы, боязливо озираясь на мужа, женщина чуть слышно прошептала:
— Жизнь собачья… Сссо-обачья…
Словно подслушал ее Мелентий. Только догнала, осуждающе сказал:
— Не ропщи, дура, а бога благодари. Не оставляет господь мукою, — во спасение нас, грешных. Спасибо, укараулили: нагрянь врасплох, сгнили бы в рудниках. Благодаренье всевышнему — округ избы хворосту запасли — не доставайся наше… — И чуть мягче закончил: — Жива душа легкости ищет: голыми руками избу изладим, суком землю под огород подымем, от диких пчел пасеку разведем…
И пошли. И больше уже не говорили: упрямы мечты раскольников.
Часть первая
Капкан
В темноте трудно было отличить деда от внука — оба высокие, прямые, в домодельных черных зипунах.
К яру шли ощупью. Под кручей — порожистая река. Агафон Евтеич шарил ногой приступки.
— Не оборвись, дедка, жировик не пролей.
Спуск кончился. Дед с внуком подошли к кузнице.
— Святой Михайло-архангел! Бери топор булатный, станови вокруг зеленый тын и закрывай нас, раба божия Агафона и раба божия Селифона…
— …и раба божия Селифона, — опаздывая, шептал внук.
— …тридевятью святыми замками и тридевятью святыми аминями. Как месяцу в небе путь широк, так чтобы и нам злой дух не стал бы поперек железы имучие ковати. Будьте же, ловушки мои, крепче камня, вострей сабли турецкой! Аминь.
— Аминь, — повторил Селифон.
И только тогда вошли в пропахшую копотью и ржавым железом кузницу. Селифон закрыл дверь.
Светильник трещал, брызгая синеватыми искрами. Старик кинул лопату угля в горн. Язычок пламени жировика закачался. Тени вперекрест резали суровое лицо кузнеца.
— Раздувай с господом, — сказал Агафон Евтеич.
Внук рванул за узловатую, залощенную веревку.
Мех вздохнул. Мелкие угли с треском взлетели над горном. В кузнице стало Светло.
Агафон сунул в середину огня железную штангу.
— Грейся, благословлёна!
Селифону стало жарко, он сбросил зипун. Напряженно-торжественное настроение деда передалось ему. Поднимая и опуская мех, парень пристально смотрел на наковальню. На одно мгновение ему показалось, что наковальня стала клевать острым своим носом на тяжелом постанове. Селифон даже зажмурился от неожиданности.