Темнело, становилось все труднее разбирать строки разноцветных писем. Но именно эти строки и наступающие сумерки снова перенесли его в недосягаемо далекий мир детства...
...Вечер. Отец еще не вернулся из своей конторки. Младший брат чем-то занят в своем углу. Старший ушел за водой в сад. Мать возится на кухне, склонившись над кипящими кастрюлями. Сам он только что вернулся из парка Гюльхане, и сейчас, умываясь под краном, боится даже прикоснуться мокрой рукой к лицу, хранящему еще следы поцелуев Гёнюль. До сих пор он ощущает на своих губах их аромат. Ему хочется поскорее нырнуть в кровать и, вдыхая этот аромат, сохранить его до самого утра...
Омер взял еще одно письмо:
«Моя единственная! Я видел, как к вам шел ваш родственник с каким-то молодым щеголем. Когда мы повстречались, этот хлыщ, должно быть сынок вашего родственника, презрительно посмотрел на меня. Я не в силах больше терпеть это! Ведь я тебе уже говорил, что как-нибудь перегрызу ему глотку... Ты моя единственная и самая дорогая на свете. Помнишь, ты говорила, что ревнуешь меня ко всем и поэтому хотела бы закрыть мою улицу и повесить на ворота замок, чтобы я не мог шататься по городу без тебя... Ах, Гёнюль!.. Точно так же и я сейчас думаю о тебе. Но только я хотел бы держать под замком не улицу, а тебя. И знаешь где? Где-нибудь в башне на высокой, недоступной горе, чтобы тебя и волки не могли увидеть, ибо я ревновал бы тебя даже к ним. Я люблю тебя любовью, которая больше любви всех влюбленных во всем мире вместе взятых... Ты как-то мне говорила, что, когда мы поженимся, ты с шести часов вечера до восьми утра никуда не будешь меня отпускать. Но неужели ты думаешь, что днем я смогу жить без тебя? Нет, так не выйдет!.. Или ты в течение дня будешь приходить ко мне на работу, или же я, бросив все дела к черту, буду бежать к тебе, в наш дом...»
Их дом... При этой мысли сердце у Омера учащенно забилось. К горлу подступил комок. Как же он мог забыть все это и за многие годы ни разу даже не вспомнить? Как и какими чувствами он сможет сейчас расплатиться за свою черствость в молодости? Дому, о котором они мечтали тогда, могли бы позавидовать и короли...
«Чего же я хотел? — подумал про себя Омер. — Умереть или вернуться домой, в тот наш дом? Может быть, из-за этого я и прилетел из Анкары?»
Омер склонился еще над одним письмом. Не желая зажигать света, он с трудом разбирал в полутьме дорогие для него строки, сливавшиеся в вечерних сумерках:
«Моя девочка! Если бы ты знала, с какой радостью прочел я твое письмо. Но, признаться откровенно, оно меня и огорчило. Знаешь, почему?.. Из него я узнал, что ты плакала на пароходе. Я не хочу, Гёнюль, чтобы ты плакала даже из-за меня. Ведь тебя так легко взволновать! Поэтому я теперь буду стараться поглубже прятать все свои невзгоды и неприятности... Я припоминаю тот день, когда я оставил своих товарищей и с тайной надеждой встретить тебя двинулся по улице в направлении к Этйемезу. Я встретил тебя как раз на углу вашей улицы. Ты шла со своими подругами — Лейлой и Недиме. Хоть ты и заметила меня тогда, но прошла мимо и свернула за угол. Я, конечно, не мог тогда бежать за вами вслед или окликнуть тебя. Ты могла бы бросить своих подруг и подойти ко мне, но ты не подошла. Что я мог тогда сделать? Впрочем, об этом не стоит уже вспоминать... Сейчас важно только то, что я твой Омер, а ты моя Гёнюль. Так есть и будет всегда...»
Как странно... А получилось совсем не так. Какие радужные сны выдумывает себе человек и как легко иногда он с ними расстается потом! Сейчас он никак этого не мог понять. Отчего же все так произошло? Ради чего и во имя каких идеалов он так опрометчиво расстался со всем этим?
В комнате стало совсем темно. Омер уже не мог разобрать строчки лежавших перед ним писем. Он нажал кнопку стоявшей на столе ночной лампочки. В ярко вспыхнувшем свете выступили строчки еще одного письма, написанного на розовом листке:
«Твое письмо сводит меня с ума. После той пятницы я не находил себе места, никого не замечал и ничего не видел перед собой. А тут еще я прочел твое письмо... Представь себе мое состояние. Запомни раз навсегда: какие бы неприятности у нас ни случились, они могут касаться только меня. Тебе же огорчаться запрещено. А что это еще за мысли о смерти? Ради бога, объясни, что это может значить? В ящике стола у меня наготове лежит заряженный револьвер...»
«Здесь я, кажется, немного загнул, — подумал про себя Омер и улыбнулся. — Когда писал это письмо, мне было всего восемнадцать лет и никакого револьвера у меня не было».
«...но он предназначен для нас обоих. Когда это понадобится, я им воспользуюсь. Нет каждого из нас в отдельности, есть только мы двое как одно целое. Поэтому, если бы ты сама и совершила такую глупость, то немедленно за тобой последовал бы и я, а сейчас мы оба живы, Гёнюль... У нас обоих есть право на жизнь. И потому я не хочу больше слышать из твоих уст никаких слов о смерти. На жизненном пути много обрывов и пропастей. И если ты на первых же шагах по этому пути будешь вот так отчаиваться и сразу бросаться вниз головой с первого же обрыва, то мы, конечно, никогда не достигнем своей цели. Нужно запастись терпением, верить и надеяться. Ты подумай сама, стоит ли отчаиваться только из-за того, что мать не отпускает тебя одну на улицу? Разве она как мать не обязана смотреть за тобой? Ты не должна из-за этого на нее обижаться. Будем пока писать друг другу хорошие большие письма. Если писать будет нечего, расскажи мне просто какую-нибудь историю, пусть даже глупую. В общем, что захочешь, то и напиши. Я хочу только одного — чтобы твои письма были большие, хорошие, ласковые. Прости меня за мои необоснованные упреки и ревность, все это объясняется только моей безумной любовью к тебе. Я готов говорить и повторять без конца: люблю, люблю тебя, люблю...»