Скрип наружной двери вернул его к действительности. Должно быть, возвратилась мать Гёнюль. Омер быстро положил письма в ящичек и вышел в гостиную, пошатываясь от радостного и счастливого чувства.
Заметно постаревшая мать Гёнюль встретила его тепло, как своего.
— Как поживаешь, сыпок? — спросила она,
Омер никак не мог прийти в себя. Он покраснел и, заикаясь, пробормотал что-то невнятное.
Усаживаясь за стол, он все еще находился под впечатлением прочитанных писем.
— Мама подыскала тебе комнату, — сообщила Гёнюль. — Ты когда оставишь тот дом?
— Завтра, — ответил Омер, не задумываясь.
Впрочем, он еще сегодня утром полностью рассчитался с тетушкой Кираз.
Мать Гёнюль начала рассказывать о комнате, которую она нашла. Послезавтра она должна освободиться. Это через улицу отсюда. Одна хорошая семья — она знает ее уже более десяти лет — давно хотела сдать комнату какому-нибудь порядочному человеку, вроде него. Сами они люди верующие. Никакого шума и скандалов у них не бывает. Она сразу подумала о них, когда Гёнюль сказала, что ему нужна комната. Да и недорого...
Мать Гёнюль была разговорчивой старушкой. Но хотя она, очевидно, и была в курсе всего происшедшего, в ее бесчисленных рассказах не было ни одного слова, которое могло бы напомнить Омеру о прошлом, или чего-либо такого, что могло бы его смутить и поставить в неловкое положение. Среди этих двух добрых и чутких женщин, так хорошо понимавших и стоивших друг друга, он все больше и больше становился самим собой.
На столе, накрытом с большим вкусом, стояли его любимые блюда.
Гёнюль то и дело вставала из-за стола, убирала одни тарелки, ставила другие, убегала на кухню и опять возвращалась с новыми блюдами.
После ужина мать Гёнюль, собрав со стола грязную посуду, ушла на кухню. Гёнюль подала Омеру чашечку кофе и села в кресло напротив.
— О чем ты думаешь? — спросила она, глядя ему в глаза.
Омер сидел в удобном кресле, откинув голову на спинку. Все его печали сейчас словно растаяли в повеявшем на него тепле, приятной негой растекавшемуся по всему телу. Хотелось закрыть глаза и, не двигаясь, молча сидеть вот так против нее долго, долго... Боясь очнуться от этого приятного состояния, он движением одних только губ беззвучно ответил:
— Ни о чем...
— Как так ни о чем?
— Так... Ни о чем не думаю.
И, помолчав, добавил:
— Мне достаточно сейчас того, что я рядом с тобой.
За все время с тех пор, как они встретились, Гёнюль впервые, кажется, улыбнулась:
— Ну хорошо, а потом — завтра или послезавтра?..
Омер глубоко втянул в себя воздух и с шумом выдохнул.
— Не знаю... Я хотел бы вот так сидеть все дни, до самой смерти.
— А на свою прежнюю работу ты мог бы вернуться?
Его передернуло. Он даже вскочил с кресла, словно его кто-то уколол.
— Нет, — твердо ответил он и повторил еще несколько раз: — Нет, нет, нет...
Потом, испугавшись собственного голоса, постарался взять себя в руки. Мать Гёнюль, должно быть, ничего не слышала из кухни. Омер теперь понял скрытый смысл вопроса и как можно мягче, неровным, срывающимся голосом добавил:
— По крайней мере я хочу, чтобы ты знала только одно: я в любой момент могу вернуться к прежней своей работе и к прежней своей жизни. Никаких особых препятствий для этого нет.
Гёнюль молчала.
— Но я никогда не вернусь! — сказал Омер, вложив в эти слова все оставшиеся у него сейчас силы.