Мехмед ускоряет шаги, лицо его темнеет, словно угасающий день.
— Послушай, староста, где тебя черти носят? — сердится жандармский сержант. — Целый час тебя ждем!
— В сарае был.
— А ну-ка, иди сюда, да поближе, ну-ка... Почему это ты не приехал на собрание в касабу[6] на прошлой неделе?
Перед глазами Мехмеда все еще маячат копны.
— Я не знал...
— А что ты знаешь? Забрались к черту на рога... За сутки не доскачешь... Ну ладно, слушай хорошенько — мы сейчас уходим. И без вас много дела.
У Мехмеда словно камень свалился с души. Значит, не надо заботиться ни о тюфяках, ни о цыплятах, ни об айране... Теперь ему на все плевать, он ухмыляется:
— Остались бы до вечера.
— Так вот, слушай, — многозначительно продолжает сержант. — Завтра в касабе собрание старост. Прибудет сам господин губернатор. Господин губернатор желает с вами встретиться, поговорить, узнать все ваши беды, заботы. Ну так вот, собирайся-ка побыстрее в дорогу. Понял? Да не забудь захватить списки крестьян.
Мехмед подобострастно смотрит на жандарма, будто слушает его с превеликим вниманием. А перед глазами — больной осел.
— Ясно!
Сержант напоминает:
— Смотри не забудь списки.
— Что, и списки взять?
— Ну да! Нет у вас их, что ли?
— Н-нет!
Сержант перебирает все ругательства, какие помнил с детства и узнал за жандармскую службу, потом, добавив еще добрый десяток проклятий, придуманных им самим, грубо приказывает:
— Садись и немедленно составь списки всех крестьян.
Мехмед скалит зубы. «Хорошо! Не нужно ни тюфяков, ни цыплят, ни айрана». И бормочет:
— Все будет сделано, сержант.
— Явишься без списков — запомни, худо будет. Пеняй на себя. Господин губернатор желает знать, больше вас тут стало или меньше.
А Мехмеду на все плевать. Он не считает даже нужным сказать сержанту, что в деревне нет ни одного грамотного, и лишь твердит:
— Будет сделано... будет сделано...
Жандармы оставляют ему несколько листов разграфленной бумаги, велят сделать большую тетрадь и прошнуровать ее.
День угасает. По долине стелется сизый туман. В ушах у Мехмеда свистит северный ветер. Коровы и волы, мыча, бредут в свои стойла. По деревне вместе с дымом разносится запах печеного хлеба. А черные грозовые облака неумолимо ползут из-за горной гряды прямо на деревню. Мехмед смотрит на них, и сердце его разрывается от тревоги.
«О чем может говорить со мной господин губернатор? — думает Мехмед. — Пожелает, чтобы у осла зажила нога? Или, может, он прикажет дать мне здорового осла? Или по крайней мере несколько мешков? Может, он прикажет перевезти мои копны в сарай? А? О чем же еще говорить со мной господину губернатору?
А знает ли господин губернатор, как летом высыхает под солнцем вот эта земля? Сохнет, чернеет и превращается в камень. Захочешь пахать — не вспашешь; начнешь сеять — не засеешь; а будешь жать — ничего не соберешь. Попробуй-ка расковырять эту землю в засуху и напоить ее водой!
Так о чем же говорить со мной господину губернатору?
А знает ли господин губернатор, как зимой подо льдом вымерзает эта земля? Знает ли он, как от холода, словно от страшной отравы, гибнут посевы и кажется, будто ты сам умираешь вместе с ними. Разве можно разбить этот лед, освободить землю, которая так хочет жить?
А если не знает, так о чем же будет говорить со мной господин губернатор?»
На следующий вечер Мехмед осматривает своего осла, около которого провел целый день, и бормочет про себя:
— Э-эх! Выздоровел бы только осел! Тогда, пожалуй, можно и потолковать с господином губернатором!
Земля
Узеир нагнулся, чтобы ближе рассмотреть тонкие полоски, начерченные на земле. Он приложил мозолистую руку к земле и тотчас отдернул ее, словно коснулся огня. Земля горела.
Его оба зятя невесело переглянулись.
Узеир долго стоял, уставясь глазами в землю. Брови его нахмурились, морщины на лице стали еще глубже. Тяжело дыша, он словно сверлил взглядом землю. Потом внезапно обернулся и крикнул своим зятьям:
— Эй вы! Впрягайте волов да гоните их на другой конец поля!
Оба зятя засуетились. Один из них стал выводить волов, другой взялся за плуг.
Когда волы тронулись, волоча за собой плуг, Узеир не спеша зашагал вслед. Не мешало бы сейчас прочитать хоть небольшую молитву, но ни одной из них он не знал как следует. Об аллахе он вспоминал лишь в самых тяжелых случаях. Никаких просьб к аллаху у него обычно не было. Он прогнал мысль о молитве и только еще сильнее стал понукать волов.