— Наверно, чиновник? — спросил помощник прокурора.
— Да. Работал кассиром в министерстве финансов.
— Проведывал его кто-нибудь? Неужели у него нет родственников, близких или дальних?
— Один-одинешенек... Жена умерла десять лет назад. Есть дочь, замужем, живет где-то очень далеко. Никто к нему не приходил. Много лет жил совсем один.
— Может, у него были враги или он повздорил с кем-нибудь?
— Не было у него ни друзей, ни врагов. Аллах все видит... Тихий, скромный человек. Когда работал, уходил рано утром, приходил вечером. Никому в квартале не сказал грубого слова. А когда получил отставку, перестал даже выходить на улицу. Только до булочной или до магазина... Да и то раз в несколько дней.
— Кто же ему готовил? Кто стирал?
— Сам себе готовил, сам и стирал.
— Может, он был чем-нибудь болен?
— В прошлом году один раз заболел... В самую стужу. Моя мать понесла ему суп. Он лежал на кровати и плакал навзрыд. Увидев мою мать, покрыл поцелуями ее руки, стал бредить: «Укрой меня, мамочка! Укрой меня... Ах, как я одинок!..» Видно, у него был сильный жар. Мать до утра просидела у постели больного. Затопила мангал, чтобы его не продуло. Всю ночь несчастный бредил, обливался потом.
— Что же он еще говорил?
— Да все одно и то же: «Бросили меня, ушли... Остался я один...» Потом вдруг неожиданно воскликнул: «Где ты, мамочка?» Моя мать ответила: «Я здесь, сынок. Что тебе?» — «Укрой меня, мамочка, — говорит, — укрой меня, помолись за меня. Я так одинок. У меня никого нет».
— Неужели он был так одинок?
— Я же говорю, господин, один-одинешенек. Была у него только кошка Сарман. С ней-то бедняга и коротал свои дни. Да вот она, Сарман, здесь... Взгляните...
Помощник прокурора посмотрел в угол, куда забилась кошка. Ее по-человечьи горящие глаза были устремлены на мертвеца. Шерсть стояла дыбом. Спина выгнулась.
— Определенно самоубийство, — сказал доктор. — Ни на шее, ни на руках нет следов насилия. И все-таки у него такой вид, будто он с кем-то боролся. Странно, ничего не могу понять...
Помощник прокурора нервничал, расхаживая по комнате. Пожилой комиссар полиции терпеливо перебирал бумаги в сундучке, на столе, на полу.
Старая соседка опустилась на скамейку и беззвучно шептала молитву, пытаясь осушить слезы, которые нескончаемым потоком лились из ее глаз.
В маленькой комнатке было тихо, как в степи.
Доктор продолжал размышлять:
— Да. Конечно, самоубийство... Но несомненно и то, что он сопротивлялся, боролся с кем-то. Не с живым существом, нет... На теле не видно никаких следов. Ясно, это самоубийство. И вместе с тем у него такой вид, будто он долго страдал, дрался, старался не быть побежденным. Да, это тело сражалось, сопротивлялось, мучилось...
Помощнику прокурора надоело ходить по комнате, и он опять остановился перед старой соседкой.
— Может, он страдал каким-нибудь тайным недугом?
— Ах, господин, о чем ты спрашиваешь! Откуда мне знать про тайный недуг чужого мужчины?
С полу поднялся комиссар, перебиравший разбросанные листы книги, и протянул помощнику прокурора маленький клочок бумаги, на котором было написано следующее :
«Не хочу больше терпеть. Я не смог полюбить мир, в котором жил, и сам кладу конец моему отвращению. Понимаю чувства тех, кто с удивлением и насмешками встретит мой поступок, и не сержусь на них. Они не знают, что такое честная жизнь, поэтому, конечно, не могут знать, что такое честная смерть...»
Кошка потянулась, несколько раз тихонько мяукнула, словно боялась разбудить покойника, затем шмыгнула между ног комиссара и выскочила за порог. Из полуоткрытого окна передней она прыгнула на соседний балкон и некоторое время сидела там, мяукая и облизываясь. Затем полезла по карнизу. Перебегая с крыши на крышу, она добралась до большого дома и через открытое окно на втором этаже скользнула в ванную комнату. Задела хвостом зубную щетку. Костяная щетка заплясала на мозаичном полу. Сарман испугалась, бросилась в переднюю. Дверь, ведущая в спальню, была открыта настежь.
Ахмед неподвижно сидел в широком кресле, не спуская глаз с женщины, которая медленно раздевалась.
«Что он на меня так смотрит? — думала женщина. — Словно много месяцев не видел женского лица. И какой дикий взгляд!»
— Не смотри на меня так... Слышишь? Не смотри на меня так!.. Я не могу раздеваться, когда на меня смотрит мужчина. Живо закрой глаза!
Ахмед зажмурился. Воображению опять представилась картина Гогена, которая мерещилась ему минуту назад, когда он смотрел на иссиня-черные волосы женщины.
«Знала бы, куда я смотрю! Впрочем, лучше ей этого не знать».