Ощутив на своих хребтах конец длинной палки, волы рванулись вперед, и плуг, как пушинка, полетел за ними. Острый лемех плуга с легким скрежетом скользил по земле. Узеир оглянулся. На черной затвердевшей земле видна была только неглубокая, словно начерченная перочинным ножом полоска. Проклятая, тонкая, как волос, полоска... Узеир отхаркался и зло сплюнул на землю.
— Будь оно все проклято! Совсем засохла земля...
Зятья испуганно смотрели перед собой, не решаясь что-либо сказать.
— Совсем засохла земля... — продолжал разговаривать сам с собой Узеир. — Если дождя не будет, плуг тут не поможет. На этих волах я каменную скалу мог бы вспахать, а эта проклятая земля никакому плугу не поддается...
Разве не говорил он еще несколько месяцев назад, что от этой земли никакого проку нет и не будет? Вон сыновья Эмми переехали в касабу, открыли там по лавочке, сидят сейчас и скупают овечьи шкуры. Спокойно и прибыльно... К тому же касаба — это ведь не деревня. Вечером свет горит, на улицах всегда журчит вода. В свое время они и его приглашали к себе в компаньоны. «Обрабатывать землю — все равно, что колодец иглою рыть! — говорили ему тогда сыновья Эмми. — Сколько ни старайся, конца работы никогда не видно. Трудись, как вол, а толку никакого. То ли дело торговля! Сиди себе спокойно на одном месте. Купил за пять, продал за десять, положил деньги в карман и живи в свое удовольствие».
Узеир и сам об этом не раз подумывал. В душе он даже был согласен с ними. Но разве своей бабе втолкуешь что-нибудь? Ей хоть кол на голове теши, она все равно твердит свое: никуда, мол, из деревни не поеду... Послушался, дурак, бабу — теперь хоть ложись на плуг и помирай с голоду. Нет, хватит с него! На черта сдалась ему эта проклятая земля! Завтра же пусть жена собирается... И пусть только попробует теперь рот открыть! А если опять заартачится — всыплет ей, чтобы сидела да помалкивала, как и подобает бабе...
Размышляя так, Узеир немного успокоился. Он сам выпряг волов, снял с них ярмо и направился к телеге.
Зятья по-прежнему молчали.
На телеге лежал плуг и небольшой узелок с едой, который так и не пришлось развязать. Впереди шли оба зятя, тянувшие за собой волов, за телегой уныло плелся Узеир. Они шли к деревне, понуро опустив головы, словно придавленные к не побежденной ими затвердевшей земле.
В деревне около чешме[7] толпились девушки, каждая из них старалась быстрее подставить свой кувшин под тоненькую струйку воды. Горбатый сын хафиза[8] уселся на куче навоза и, ковыряя в носу, смотрел на толпившихся около чешме девушек. Старуха Уркюш с куском кизяка в руке, ругаясь, гнала коз, которые успели уже обгрызть кору на нескольких деревьях. Буйволы старосты, нигде, видимо, не найдя грязи, повалились прямо среди улицы в горячую пыль и мутными, ничего не выражающими глазами уставились на Узеира.
Войдя в дом, Узеир бросил в угол узелок с едой и подошел к жене:
— Завтра переезжаем в касабу. Сейчас же начинай собирать вещи! И слушать больше ничего не хочу!
Жена подняла голову и посмотрела на Узеира. Глаза его горели, ноздри раздувались, лицо как-то сразу почернело и осунулось, кончики усов задрожали и поднялись вверх. По всему его виду было заметно, что на этот раз он решил все окончательно и спорить с ним бесполезно.
Быстро собрав вещи и свалив их около двери в одну кучу, жена, дочери и зятья, усталые, повалились на свои тюфяки. На улице уже давно стемнело. В доме воцарилась тишина. Только один Узеир беспокойно ворочался с боку на бок в постели и никак не мог уснуть. Поняв наконец, что уснуть ему не удастся, он сел. Нащупал руками в темноте свои йемени[9], встал и направился во двор. Он зажег лучину и, высоко подняв ее над головой, чтобы искры не попали на лежавшую на земле солому, вошел в сарай. Волы уставились на него, блестя в темноте глазами. В другом углу, поодаль от волов, стоял хромой осел. «От него, пожалуй, толку не будет, — подумал Узеир. — В такую дальнюю дорогу, которая по меньшей мере займет часов двадцать, хромого осла не возьмешь. Придется выгнать его в поле, пусть себе гуляет...»
Он все же нагнулся и осторожно приподнял больную ногу осла. Лицо Узеира болезненно сморщилось. В сердце словно что-то оборвалось. Сверху доносился легкий шелест. Это по крыше сарая гулял ветерок. Чувствовалось приближение зимы. Узеир собрал разбросанную солому и сложил ее в угол. Потом, крепко обхватив шею осла, он потянул его в тот угол, где приготовил для него настил. Осел заупрямился, стал хрипеть, упираться и, забыв о своей хромой ноге, норовил даже лягнуть. С трудом уложив осла в углу на соломе, Узеир вышел. Лицо его было мрачно, брови нахмурены, концы усов обвисли. «Наступало бы скорее утро, — пробормотал он про себя. — Скорее бы в дорогу... Пусть останусь без осла, без дома, без земли, зато душа будет спокойна и голова освободится от всех этих забот...» Он потушил лучину, забросил ее в угол двора и, тяжело передвигая ногами, направился в дом, к своему тюфяку. Дай бог, чтобы больше не пришлось ложиться в эту постель. Ему казалось сейчас, что он ложится в свою могилу...