Мимо пронесся автокатафалк, обдав их облаком пыли.
Затянувшееся молчание нарушила девушка:
— А фильм, на который мы идем, интересный?
У перил моста стоял пожилой мужчина и отдыхал. Повернув голову, он долгим взглядом проводил автокатафалк, мчавшийся к Азапкапы. Под мышкой у него был большой конверт с рентгеновским снимком, полученным в больнице полчаса назад.
«Мне-то теперь не до фильмов, — подумал он. — Рак... У меня рак...» Затем крикнул краснощекому толстяку с длинными усами, продававшему шира[94]:
— Налей!
Толстяк сердито схватил стакан с позолоченными краями, наполнил его прохладным напитком. С утра ему удалось продать только восемь стаканов, а для того, чтобы принести домой два окка[95] хлеба и несколько головок лука, надо продать еще по крайней мере двенадцать.
— Жарко... — пробормотала девушка, сильнее прижимаясь грудью к локтю парня.
— Хочешь, сядем в автобус?
— Нет... Лучше пешком.
— Может, выпьешь шира?
— Выпью.
Парень мысленно вычеркнул из составленного меню газированную воду и попросил два стакана шира.
Проходивший мимо молодой чавуш-сверхсрочник с завистью посмотрел на влюбленную пару. Ему только раз в полмесяца удавалось вырваться из казармы. Полдня в две недели, чтобы жить так, как хочешь!.. И вот эти полдня уже на исходе. Солнце давно сползло с зенита. Солдат вздохнул.
На мосту Ункапаны пахло морем.
Длинноусый албанец-шираджи[96] крикнул чавушу-сверхсрочнику в надежде продать двенадцатый стакан:
— Выпей шира, начальник!
Воспользовавшись случаем, солдат еще раз обернулся, посмотрел на полногрудую девушку, пригубившую стакан с позолоченными краями.
— Не хочу... — сказал он и подумал: «Сейчас этот тип, конечно, потащит ее в кино. А потом... Э-э-эх!»
Извозчик безжалостно хлестал кнутом лошадь, которая топталась на месте, не желая взбираться на подъем к Азапкапы.
Старик, больной раком, пробормотал:
— Бедное животное!
— А ее хозяина тебе не жаль? — спросил длинноусый шираджи. — Он должен вечером принести домой хлеба.
Девушка весело и звонко рассмеялась. У нее были красивые ноги и пышная грудь. Она любила жизнь и не боялась ее.
Парень продолжал прикидывать в уме, как они израсходуют оставшиеся двести двадцать курушей. Он даже не услышал, когда нищий попросил у него милостыню.
Нищий, не получив ничего и от старика, больного раком, долго смотрел на лошадь, которую бил возница. Затем, почесав грудь, проглядывавшую сквозь прореху в минтане[97], пробормотал:
— Бедное животное!
Краски на небе постепенно блекли.
Молодые влюбленные не спеша двинулись в гору к Азапкапы.
Старик, больной раком, крепче стиснул под мышкой конверт с рентгеновским снимком и зашагал в сторону Ункапаны вслед за чавушем-сверхсрочником.
Лошадь перестала упрямиться и потащила телегу, нагруженную ящиками.
Шираджи, звеня стаканами, направился к угольной пристани.
Нищий остался на мосту один. Делать было нечего. Он облокотился о перила и принялся размышлять, как могут рыбы с пустым желудком плавать в холодном как лед море...
Старик, больной раком, с конвертом под мышкой и несколькими батонами в руках вошел в одноэтажный деревянный дом на улице Акарчешме в Этйемезе.
Две маленькие девочки кинулись к отцу, обхватили ручонками его колени. Старик нежно, едва касаясь, погладил белокурые головки дочерей. Ему казалось, кто-то судорожными пальцами то стискивает, то отпускает его сердце. Он долго стоял, понурив голову, уставясь глазами в пол, мощенный плитками мальтийского камня. На душе было горько и тоскливо, словно он доживал свой последний день. Несколько секунд человек стоял в оцепенении, боясь пошевелиться. Будь это в его власти, он бы много лет простоял вот так, на ногах, не двигаясь, даже не дыша. Жаль, что это невозможно! Пока в теле есть хоть капля энергии, приходится подчиняться законам жизни. Он вздрогнул:
— У-у-ух!
Из кухни вышла женщина в платке.
— Проходи, дорогой, — сказала она.
— Возьми у меня батоны.
— Ты купил три штуки? У нас еще со вчерашнего дня остался один. Засохнут...
«Пусть засыхают, — думал он. — Никого не минет эта участь. Все сохнут. Я тоже. Скоро конец. Не сегодня, так завтра... Да, околеваю. Но что станет с этими крошками? Кто будет кормить их, растить? Можно ли верить, что господь даст им средства к существованию, которые он не давал их отцу?»