— Это значит, — продолжал Хасан, — для того, чтобы свет дошел из одного конца этого леса в другой, нужны сотни тысяч лет. Если мысленно уменьшить солнце и положить его в виде апельсина диаметром в одиннадцать сантиметров к дверям университета в Беязиде, а рядом с ним — земной шар в виде песчинки диаметром в один миллиметр, то нашу самую ближайшую соседку звезду Вольф придется отправить в Лондон. А Вега, а Ригель!.. Они вне этих измерений... И это только наша галактика. А за ней — другие, миллиарды галактик.
Ночной ветерок перешептывался с листочками деревьев.
Ахмед горько усмехнулся:
— Бедный Гесиод... Утверждая, что молот, брошенный с вершины неба, достигнет земли через десять дней, он думал потрясти умы своей осведомленностью о небесном пространстве.
— Да разве один Гесиод ошибался? А бескрайне малый мир, мир атомов... Если мы мысленно увеличим диаметр атома радия до одного сантиметра, то обыкновенный микроб покажется нам величиной с Эйфелеву башню, а человеку, чтобы схватить рукой луну, достаточно будет встать на плечи другому.
Ахмед вздохнул:
— В каждой клеточке нашего тела бушуют бешеные электронные вихри. А мы ничего этого не чувствуем, любим, ненавидим, кичимся, сражаемся.
— Кто знает, может, человек — это одна из клеток более грандиозного по размерам существа. А?.. Например, большой рыбы...
— Согласен, но с условием, что эта рыба в свою очередь является клеткой еще большей рыбы.
— В таком случае, возможно, в клетках нашего тела есть и солнце, и луна, и миры, такие же, как тот, в котором мы живем. Разве не так?
— Верно... Может, мы поэтому такие спесивые?
Друзья рассмеялись.
Стамбул был объят мертвой тишиной.
Они некоторое время сидели молча.
— Ты говоришь, будет война? — спросил Ахмед.
— Да... — кивнул головой Хасан.
— Для чего, господи? Для чего?! Ведь жизнь так прекрасна! Я не люблю войну.
— Ее никто не любит, и все-таки она вспыхивает. Вспыхивает потому, что мир находится в состоянии борьбы.
— А покой? Неужели человечество не обретет покоя?
— Покой? Это воображаемое понятие. Вселенная не знает покоя. Есть ли покой в бешеных вихрях атомных ядер?
— А разве смерть не покой своего рода?
— Во вселенной нет смерти, — пробормотал Хасан, задумчиво глядя на луну. — Смерть не что иное, как распад клеток, изменение формы бытия. Если несколько сотен лет наблюдать за распадом ядра радия, можно в конце концов увидеть, как он превратится в свинец, но все-таки будет продолжать жить, сражаться, видоизменяться.
По небу скользнула звезда и тут же растаяла в черной пустоте.
— Сколько времени? — спросил Ахмед.
— Ровно полночь.
— Пора спать. Пойдем, что ли?
Они поднялись.
За кустом зашевелился бродяга, спавший прямо на траве. Он зевнул, посмотрел на небо и сказал:
— Эй, луна... Какая же ты круглая!
Седьмой день
I
Вначале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и дух божий носился над водою. И сказал бог: да будет свет. И стал свет. И увидел бог свет, что он хорош; и отделил бог свег от тьмы. И назвал бог свет днем, а тьму ночыо. И был вечер, и было утро: день первый.
И Омер, не глядя, трижды наотмашь ударил советника по лицу. После этого он вернулся в кабинет, где работал два последних года, и, как всегда, сел в свое кресло, приятно нагретое утренним солнцем. В последний раз пользуясь привилегией высокопоставленного чиновника, он позвонил на аэродром и заказал билет на первый самолет в Стамбул. Выдвинув все ящики стола, он взял спрятанный в одном из них револьвер и положил его в карман. Затем вытащил из почерневшего кожаного кошелька ключи и разложил по ящикам.
В министерстве стояла необычная для утра тишина. Кругом словно все вымерло. Начальники отделов, подписав очередные докладные записки, собирались каждое утро в кучки, чтобы совместно обсудить какое-нибудь дело и разделить тем самым ответственность за него на всех поровну; но на этот раз, как будто догадываясь о случившемся, они заперлись в своих кабинетах. Даже машинистка Нермин не решалась выйти из комнаты, чтобы похвастаться новой кофточкой, плотно обтягивающей ее бюст.
Омер посмотрел на часы. Если он сейчас же встанет, то как раз поспеет к самолету. И сделать это не так трудно. Все нити, привязывавшие его к этому теплому, чуть выгоревшему под анкарским солнцем креслу, порваны раз и навсегда. Он может встать сию же минуту, может даже радостно кувыркнуться на этом казенном ковре с инвентарным номером, настежь открыть большие, обитые сафьяном двери, оберегающие тишину кабинета, и громко запеть на весь гулкий коридор какую-нибудь песню; может даже позволить себе коснуться груди машинистки Нермин, — глядя на нее, он все эти годы испытывал какой-то внутренний трепет; он может обнять старого посыльного Хасана Тюкенмеза и сказать ему: «Я искренне люблю тебя, брат мой»; он может даже взять за шиворот самого советника и, усадив его на место Хасана Тюкенмеза, сказать: «Вот единственное дело, которое тебе по плечу в стенах этого учреждения...»