Он встал и медленно направился к двери. Как Омер того ни хотел, он никогда не мог избавиться от этой медлительной походки, присущей большим чиновникам. Он открыл дверь. Посыльный Хасан Тюкенмез вскочил со своего места, застегивая пуговицы на воротнике. Несколько чиновников, сновавших по коридору, прижались к стене, уступая дорогу. С полным безразличием он прошел мимо них.
Омер чувствовал легкое головокружение, какое обычно испытывают в открытом море, в мерно покачивающейся по волнам лодке. Словно преодолев земное притяжение, он с необычайной легкостью сбежал по мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой. Неожиданно он увидел перед собой окровавленную физиономию советника, изуродованную его сжатыми до боли кулаками. На какой-то миг он ощутил тошноту. Страх, внушенный ударами его кулаков, наверно, помешал советнику нажать кнопку звонка и позвать на помощь. Да и как же столь высокопоставленный чиновник мог бы согласиться предстать перед глазами посторонних, будучи избитым собственным подчиненным?
Выходя из министерства, Омер отдал посыльному, подбежавшему с забытой им шляпой, свое последнее приказание: «Позови-ка мне такси...»
На улице он сразу же ощутил приятное тепло весеннего солнца. По тенистым аллеям прогуливалось столько же подлецов, заслуживающих того, чтобы им набили морду, сколько и людей, способных это сделать.
Омер протянул посыльному, с почтительным поклоном открывшему ему дверцу такси, бумажку в десять лир. Тот с удивлением поднял на него глаза.
— Сколько прикажете взять пачек? — спросил он, думая, что его, как обычно, посылают за сигаретами.
Омер был уже в машине.
— Всего доброго, Хасан! Сколько захочется, столько и возьми, — крикнул он, захлопывая дверцу машины. И подумал: «Курить эти сигареты ты будешь уже сам».
Шофер такси, повернув голову к пассажиру, ждал приказаний.
— На аэродром... — вяло пробормотал Омер.
Человек спокойно может умереть в любом месте. Но вот по непонятному зову души он зачем-то заказывает билет на самолет и трогается в путь. Может быть, ему захотелось прежде всего вырваться из этой атмосферы, из пут установленных правил, довлевших над ним все эти годы, подготовить себя внутренне к смерти, а затем уже, сделав все возможное, двинуться ей навстречу так же медленно, как приговоренный к казни поднимается по деревянной лестнице эшафота. И никакой осознанной мысли у него в этот момент нет.
Как быстро все это произошло! Если бы вчера вечером, когда он допоздна был занят на заседании в министерстве, какая-нибудь гадалка предсказала ему все, что произойдет сегодня утром, он, наверно, рассмеялся бы ей в лицо. В самом деле, ведь всему этому трудно поверить.
Еще несколько часов назад он проснулся в своей квартире в Новом городе[108], ослепленный ярким весенним солнцем. Рядом, как обычно, спала Реззан. Омер встал и тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить жену, прошел в ванную комнату.
Из кухни доносился шум самовара.
— Госпожа еще не проснулась? — обратилась к нему Фатьма, подавая воду для бритья. Этот вопрос она задавала каждое утро.
— Не проснулась, — также шепотом ответил Омер.
Затем он опять на цыпочках вошел в спальню, тихонько открыл гардероб и взял костюм.
— Сколько раз я тебе уже говорила, милый, разве нельзя вставать без шума? — раздался недовольный голос Реззан, проснувшейся от скрипа дверцы гардероба. Она повернулась на другой бок, пытаясь спрятать глаза от ярких лучей солнца. Но тут же убедилась, что это ей не удастся.
Омер молча завязал перед зеркалом галстук и расчесал поседевшие уже на висках волосы.
— Ты не пойдешь завтракать? — спросил он, направляясь в столовую. Впрочем, он знал, что Реззан, стремясь похудеть, не завтракает. И на этот раз, отодвинув подушку в тень, она вновь сомкнула глаза.
Ишик, тринадцатилетний школьник, сидел за столом и с аппетитом уплетал все, что попадалось под руку. Шестнадцатилетняя дочь Севги, ученица второго класса лицея, выпив чашку несладкого чая, стояла теперь у открытого настежь окна и, стараясь не привлечь внимания отца, поджидала своего товарища-одногодка, вместе с которым каждое утро ходила в школу. Омер считал целесообразным не замечать этого рано пробудившегося в ней чувства. А если бы он и заметил, разве мог бы он что-либо сделать? Разве мог он заставить ее прислушаться к его словам? Стоило ли разрушать то уважение, которое он с трудом завоевал своей строгостью, постоянно избегая споров, так как они могли бы вызвать нежелательную реакцию.