Когда они подъехали к своей полоске земли, сердце у Узеира сжалось, глаза стали влажными. «Ничего, — успокаивал он самого себя, — приедем в касабу, хорошенько устроимся, а тем временем и пшеница созреет. Потом приеду и за пару недель весь урожай соберу...»
Младший зять сошел с дороги и медленно шагал по полю. Старый пес, прижав уши и опустив хвост, уныло плелся сзади телеги. В деревянных клетках беспокойно кудахтали куры. Узеир невольно подумал о длинном двадцатичасовом пути, который ожидал их впереди. Если до вечера им удастся перевалить через гору, то на следующий день к полудню они будут на месте. А если нет, то придется провести две ночи подряд под открытым небом. «Лишь бы развязаться с этой землей, — размышлял вслух Узеир. — Невелика беда, если придется провести в поле не только две, но и сто две ночи...» А как хорошо, наверное, сейчас в касабе!.. Вечером горит свет, и воды — сколько хочешь на каждом шагу. А на этой выжженной целине за всю дорогу и маленького родника не найдешь. Пожалуй, одного кувшина с водой, взятого с собой в дорогу, не хватит... Голос младшего зятя вывел Узеира из задумчивости. Старший зять, тянувший за собой волов, остановился и, сощурив глаза, смотрел в поле.
— Эй, что там случилось? — крикнул Узеир. — Змею, что-ли, увидел?
Глаза у парня горели. Прерывающимся от волнения голосом он, заикаясь, выдавил из себя:
— Нет, отец... Не змею... Погляди-ка! — и он протянул руку, желая, очевидно, показать ему что-то на ладони.
Узеир спрыгнул с телеги.
— Что у тебя там? — заинтересовавшись, спросил он, подходя ближе.
Тот ничего не мог вымолвить и, вытянув вперед руку, твердил только одно:
— Погляди... Погляди... Погляди...
Узеир посмотрел. Не веря своим глазам, он нагнулся еще ниже к руке.
В ладони зятя лежало несколько уже совсем желтых зернышек пшеницы.
Земля, которая два года подряд не засевалась, а только вспахивалась, теперь сторицей возвращала свой долг.
На соседних участках пшеница была зеленая; пройдет не меньше месяца, прежде чем она созреет.
Узеир стоял как вкопанный. Вдруг он спохватился.
— Распрягайте волов! — приказал он глухим, словно не своим голосом. — Да побыстрее ворочайтесь... Сейчас же уберем пшеницу...
Прошли годы. Одно лето сменялось другим. Узеир стал уже восьмидесятилетним старцем, но по-прежнему жил в деревне. Ни на один день не забывал он о своем заветном желании переселиться в касабу, где по вечерам на улицах ярко горит свет и круглые сутки весело журчит вода. Он все время ждал для этого подходящего случая. Но что поделаешь, случая этого Узеир так и не дождался. Земля оказалась сильнее его... Она постоянно требовала к себе внимания и всегда сполна получала то, что требовала: ее вспахивали плугами, взрыхляли мотыгами, засевали семенами, стригли серпами, били цепами... А когда все работы заканчивались, она покрывалась снегом, потом ее сковывал гололед, затем дороги ее размывала грязь — и люди так и оставались на земле, которая никуда их от себя не отпускала.
Сострадание
Реджеб потянулся. Посмотрел на спящую рядом с ним жену. Бедняга разметалась в постели, словно в предсмертных муках. Слышалось ее тяжелое дыхание, прерываемое жалобными стонами. Ее грубые, мозолистые руки были крепко сжаты. Крупные капли пота одна за другой стекали у нее по лбу и, смывая грязь на лице, катились по загорелой шее, собирались во впадинах около ключиц и капля за каплей опять впитывались в смуглую кожу. Ее большие, бесформенные груди, словно два блина на сковороде, расплылись, сливаясь с окружающей их темнотой. Они опускались и тяжело подымались вновь при каждом глубоком вздохе... Реджеб долго смотрел на жену и наконец заключил про себя: «Да, пожалуй, только слепой может назвать ее женщиной...»
Было уже далеко за полночь, но по-прежнему стояла духота и в воздухе не чувствовалось никакой свежести. Пошарив руками, Реджеб нашел свои йемени. Уверенно шагая в темноте, направился к двери. Выйдя во двор, он лег на землю.
Деревня словно потонула и растворилась в темноте душной летней ночи.
Желая отвлечься от грустных мыслей, Реджеб достал свою деревянную табакерку и свернул папиросу. На душе было тяжело. Сердце сжимала непонятная тоска. Это чувство было совсем не похоже на то, какое он испытывал в тот день, когда его не избрали старостой. Его нельзя было также сравнить и с обидой, наполнявшей его душу в тот день, когда его избили жандармы... Пожалуй, оно мало чем напоминало и ту горечь, которую он испытал после того, как продал свою тележку за пять лир и через полчаса узнал, что мог бы ее продать за семь с половиной... А сейчас вроде и не произошло ничего такого, что могло бы его огорчить или как-то обеспокоить. Свеклу, кажется, посеяли вовремя, хромавшая буйволица уже выздоровела, корова отелилась, с жандармским чавушем[13] они помирились и даже как-то вместе с ним играли в кофейне в «шестьдесят шесть». Кажется, никаких причин, чтобы быть недовольным жизнью, не было. Реджеб несколько раз перевернулся на земле с боку на бок. Решив наконец больше не думать об этом, он успокоился и уснул.