Небесный был обнажен до пояса, руки широко разведены в стороны. Он висел на крестовидной конструкции из металлического сплава. Голени были связаны, в кисть правой руки (не в ладонь, – похоже, в программе вируса, вызывающего стигмат, была ошибка) вбит гвоздь, еще один металлический штырь пробил культю отсеченной по локоть левой руки. К счастью, эти подробности, равно как и страдание, навсегда застывшее на лице Хаусманна, не слишком бросались в глаза благодаря обработке, которой подвергли тело. Но хотя черты лица различить было невозможно, боль читалась в изгибе его шеи, в судорожно стиснутых челюстях, как бывает при казни электричеством. Лучше бы его убили током, подумалось мне. Это было бы милосерднее, какие бы преступления он ни совершил.
Впрочем, так было бы слишком просто. Ведь толпа казнила преступника, совершившего ужасные деяния, прославляла же она человека, подарившего ей весь мир. Распиная его, почитатели выражали свое обожание не менее горячо, чем свою ненависть.
Времена меняются, а люди остаются прежними.
Лифт прошел в считаных метрах от Небесного, и я невольно содрогнулся. Вдруг захотелось удалиться отсюда как можно быстрее. Безмерный космос словно превратился в эхокамеру, заполненную отголосками бесконечной боли.
У меня зачесалась ладонь. Зажмурившись, я тер ее о поручень, пока мы не оставили позади терминал, продолжая подниматься сквозь ночь.
– Еще вина, мистер Мирабель? – спросила похожая на лисицу аристократка, сидящая напротив меня.
– Нет. – Я вежливо промокнул губы салфеткой. – Если не возражаете, я удалюсь. Хочу полюбоваться видом, пока мы поднимаемся.
– Какая жалость, – разочарованно сказала женщина.
– О да, – подхватил ее муж. – Без ваших историй, Таннер, мы будем скучать.
Я улыбнулся. По правде говоря, я просто валял дурака, поддерживая светскую беседу в течение часа, пока мы ужинали. То и дело оживлял разговор пикантным анекдотом, но лишь с целью заполнить неловкие паузы, которые повисали над столом всякий раз, когда тот или иной гость отпускал реплику, способную с точки зрения переменчивого аристократического этикета показаться неделикатной. Не раз мне приходилось разрешать споры между северными и южными фракциями, выступая с речью от лица всей группы. Моя маскировка была не самой убедительной, поскольку даже северяне, кажется, поняли, что я не имею к южанам никакого отношения.
Но это едва ли имело значение. Недавно билетерша приняла меня за аристократа и выложила то, чего раскрывать не имела права. Маскировка худо-бедно действует и сейчас, среди знати, а вскоре можно будет отказаться от нее. Ведь я не нахожусь в розыске, я просто человек с темным прошлым и сомнительными связями. Нет ничего плохого и в том, чтобы называть себя Таннером Мирабелем, – это куда безопаснее, чем высасывать из пальца правдоподобную родословную. Совершенно обычное имя, оно вряд ли вызовет какие-то ассоциации с историей аристократии или иными эпохальными событиями. В отличие от своих сотрапезников я не взялся бы изложить историю своего рода до прибытия Флотилии. Скорее всего, Мирабели появились на Окраине полвека спустя. По меркам знати я просто неотесанный выскочка, но никто не позволит себе подобных нетактичных намеков. Все они долгожители, их генеалогия восходит если не к Флотилии, то ко дню провозглашения пассажирского манифеста, одно-два сомнительных поколения не в счет. Поэтому для них вполне естественно предположить, что я обладаю столь же пышным генеалогическим древом и доступом к тем же лечебным технологиям.
На самом же деле мои предки, прибывшие на Окраину Неба спустя много лет после Флотилии, не располагали никакими средствами для закрепления наследственного долголетия. Возможно, в первом поколении срок их жизни превышал обычный, но этот признак не передался потомкам.
Не мог я приобрести его и за деньги. Кагуэлла хорошо мне платил, но не так хорошо, чтобы я делал себе столь дорогие подарки, одновременно пополняя бюджет ультра. Впрочем, едва ли это имело значение. Препаратами пользовался от силы один из двадцати жителей планеты. Остальные девятнадцать либо по уши погрязли в войне, либо влачили жалкое существование на мирных до поры территориях.
Главная проблема в том, чтобы дожить до следующего месяца, а не до следующего века.
Вот почему я оказался в довольно щекотливом положении, едва разговор зашел о технологиях долгожительства. Я попытался непринужденно развалиться на стуле и позволить словам витать вокруг меня, но едва возникал спор, как мне навязывали роль судьи. То и дело кто-нибудь изрекал: «Таннеру это, конечно, известно» – и поворачивался ко мне, чтобы услышать окончательное суждение, которое выведет из тупика. Не оставалось ничего другого, как отговариваться общими фразами, например: «Это непростой вопрос», или «Очевидно, это касается более глубоких аспектов проблемы», или «С моей стороны было бы неэтично распространяться далее на эту тему ввиду соглашений о конфиденциальности и прочее. Ведь вы меня понимаете?»