В эту минуту в дверь позвонили. Кэнсоннас открыл и громогласно объявил о приходе своего друга, служащего Генерального общества подводных копей — Жака Обанэ. Без лишних церемоний Мишель и Жак были представлены друг другу.
Жак Обанэ, молодой человек лет двадцати пяти, приятной наружности, чувствовал себя в этом мире чужим, впрочем, как и добрый приятель его, Кэнсоннас. Мишель не знал, чем занимается Жак в вышеуказанном Обществе, но легко догадался, что явился он с отменным аппетитом.
К счастью, обед был скоро подан, и трое молодых людей буквально набросились на съестное. И только через некоторое время, после первой решительной схватки с едой, в краткие мгновения между усердным поглощением пищи, они сподобились выдавить из себя кое-какие слова.
— Дорогой Жак, — проговорил Кэнсоннас, представляя Мишеля Дюфренуа, — я хочу, чтоб ты познакомился с моим юным другом. Он, разумеется, из «наших», один из тех бедолаг, в чьих способностях наше общество не нуждается, отчего и навешивает замки на их бесполезные рты, дабы не кормить их.
— А, господин Дюфренуа — мечтатель! — воскликнул Жак.
— Поэт, друг мой, поэт! И я спрашиваю тебя: зачем он пришел в этот мир, где первейший долг человека — делать деньги?
— Очевидно, родился не на той планете, — заключил Жак.
— Друзья, — вступил в разговор Мишель, — слова ваши не слишком-то ободряющие; мне кажется, вы преувеличиваете.
— Этот милый юноша, — отозвался Кэнсоннас, — еще на что-то надеется. Он трудится, восторгается прекрасными книгами и в эпоху забвения Гюго, Мюссе, Ламартина уповает на то, что его стихи найдут своего читателя! Глупыш! Разве тебе удалось изобрести утилитарную поэзию, литературу, которая бы заменила водяной пар или тормоз мгновенной остановки? Нет? Тогда умерь свой пыл, сын мой! Если не можешь поведать миру ничего удивительного, кто же станет тебя слушать? Искусство действенно, когда его преподносят с помощью трюка! В наши дни Гюго читал бы свои «Восточные мотивы», проделывая кульбиты на цирковых лошадях. А Ламартину пришлось бы декламировать свои «Созвучия», повиснув вниз головой на трапеции.
— Это уж слишком! — воскликнул, вскакивая, Мишель.
— Успокойся, мой мальчик, — откликнулся пианист, — и спроси-ка у Жака, прав ли я?
— Сто раз прав, — ответил Жак. — Сегодняшний мир — настоящая ярмарка, гигантский балаган, где публику развлекает лишь грубое фиглярство.
— Бедняга Мишель, — вздохнул Кэнсоннас, — приз за латинские стихи вскружил ему голову!
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил молодой человек.
— Ничего, мальчик мой! Ведь, в сущности, ты просто верен своему предназначению! Ты — великий поэт! Я читал твои сочинения, и позволь мне сказать только одно: они вовсе не в духе времени.
— Отчего же?
— Да оттого, что ты обращаешься к самым лирическим темам, а сегодня они не в чести! Ты воспеваешь любовь, поля и долины, звезды и небеса, словом, то, что относится к прошлому. Теперь же это никому не нужно.
— Но о чем же тогда писать? — спросил молодой человек.
— В стихах следует воспевать чудеса промышленности!
— Никогда! — воскликнул Мишель.
— Здорово сказано, — отозвался Жак.
— Послушай, — продолжал Кэнсоннас, — тебе известна ода де Брольи,[45] месяц назад получившая премию сорока, окопавшихся в Академии?
— Нет!
— Ну, тогда слушай и наматывай на ус! Вот две последние строфы:
— Какой ужас! — воскликнул Мишель.
— Недурно зарифмовано! — отозвался Жак.
— Вот так-то, сынок! — проговорил Кэнсоннас с прежней убийственной интонацией. — Дай Бог, чтобы тебе не пришлось зарабатывать только своим талантом, и бери пример с нас, смирившихся с действительностью в ожидании лучших времен.
— А что, и месье Жак тоже вынужден заниматься каким-нибудь ненавистным ремеслом?
45
Имеется в виду Альбер, герцог де Брольи (1821–1901), видный политический деятель своего времени, член Французской Академии.