– Остынь, подруга. Мы вернем тебе твои деньги. Просто оставь моего брата в покое. Его яйца все еще нужны нашему роду. У его жены был выкидыш в прошлые выходные.
– Вернете мне деньги?
– Si. Мы удачно поставили в прошлый четверг. Да и вообще дела идут ... понемногу. – младший суеверно сплюнул через плечо, едва не попав в свою подругу.
– Хорошо. – она убрала наваху и села.
– Старший.
– Да? – Джабба-старший потирал горло и с ненавистью смотрел на нее.
– Отдай ей ее деньги.
– Но...
– Просто отдай их. – младший спрятал пистолет под пиджак и ослепительно улыбнулся.
– О, Иезус Христе... – проворчал тот, достав из-под стола старый кожаный кейс.
– На, держи свои dineros, ты, del putas...
– Придержи язык, пока я его не отрезала нахрен. – посоветовала она, пряча деньги.
– И, chica. – сказал младший ей в спину, когда она уже уходила.
– Si?
– Они не дадут тебе уйти, крошка. Это же банда Пако.
– Я сама разберусь со своими проблемами, hombre. – она вышла, а младший еще долго смотрел ей вслед, пока наконец его подруга не надула губки.
– Что ты в этой выдре нашел? Тощая, злая... puta... тебе нужно было ее пристрелить.
– Да что ты говоришь, – взъярился вдруг младший: – а ну-ка пошла бегом к мамочке! Дура, читать не умеешь, а туда же...
– Ах ты...
– Pronto!
– Ну и пойду! – она хлопнула дверью, а младший сел и налил себе виски. Не везет ему с бабами.
Дома уже все было упаковано. Почти все. Все, кроме ее коллекции ножей. Она прошлась вдоль стеллажа, поглаживая рукоятки. Малайский крис, знаменитый кукрис из Непала, стилет восемнадцатого века с бронзовой фигуркой ангела на навершии рукояти, близнецы-саи, китайские парные бабочки... она сложила их и перевязала упаковочной бумагой. Себе оставила свою любимую наваху и вакидзаси. Теперь осталось только одно, последнее дело.
–Надо впитывать красоту бытия всем телом, всей душой... я бы посоветовал вам, синьора, на это время покинуть наш город и уехать куда-нибудь, где есть свежий воздух, вода и ветер. Наслаждаться жизнью, конечно храня умеренность во всем... – врач протер свои очки и изменил позу.
–Хотя обычно меня об этом не спрашивают, но... если есть такая возможность.
Возможность была. Правда, очень маленькая. Она постучалась в дверь и видеокамеры, зажужжали, наводя свои подслеповатые глазки.
– Это я, – сказала она в домофон. Замок щелкнул, и она прошла внутрь. Коридором, коридором, темными переходами. Вот, наконец, зал. Днем здесь пусто. Блестят голым металлом шесты, на которых ночью повисают танцовщицы, прогибаясь и вытягивая, стулья сложены вверх ножками на столы, где-то едва слышно урчит вентилятор. Только у одного столика нет сложенных стульев – там сидят двое. Один толстый и низенький и второй – неприметный худощавый тип.
– Привет, Пако. – сказала она, остановившись. Толстый кивнул.
– Я принесла тебе деньги. – она вынула пачки и положила их на стол, между пепельницей и золоченым портсигаром.
– Мы в расчете, Пако. – сказала она.
– Садись, – сказал толстяк, ткнув пальцем в стул напротив. Она села.
– Что это значит? – спросил он, взяв пачку денег со стола.
– Это деньги за последний раз. И взносы на два года вперед. Я хочу уехать.
– Угу.
– Ненадолго. Может на год. Но я же заплатила взносы, верно?
– Неверно.
– Черт, Пако, я всего лишь... – она замолчала, когда он поднял руку.
– Слушай сюда, девочка... – сказал толстяк и его лицо скривилось. Она испугалась, что смотрит на это лицо его глазами и отвела взгляд в сторону, чтобы он не видел этого. Некрасиво. Уродливо. Не нужно смотреть.
– Два момента. Во-первых – никто и никогда от нас не уходит. Это же принципы организации, девочка. Мы не Синдикат, но и у нас есть свои принципы. И во-вторых – ты должна нам намного больше. Но я, старый добрый Пако могу пойти тебе навстречу, верно я говорю, Клерк? – его сосед кивнул головой.
– Так вот. – Пако собрал пачки со стола и спрятал их в карманы пиджака: – если ты крошка, хочешь свалить – сваливай. Я тебя особенно прикрывать, конечно, не буду. Но я смогу сказать тем, кто наверху – он задрал голову и кивнул всеми своими подбородками: – что ты умерла где-нибудь в сточной канаве...
– Правда? Спасибо, Пако...
– Но за это тебе крошка придется заплатить... – толстяк хохотнул и расстегнул ремень на брюках. Его сосед изобразил заинтересованность на лице. Она поняла – ее не отпустят. Даже если она сейчас... о чем она думает, ведь она сейчас смотрит и его глазами, а это не просто некрасиво, это безобразно.
– Конечно, Пако. – сказала она, расстегивая молнию на юбке, снизу.
– Иди сюда, крошка... – сказал толстяк. Она шагнула вперед и почти нежно взяв его за голову, резко опустила вниз, выбросив колено навстречу. Удар снес толстяка со стула он рухнул на пол, схватившись за разбитый нос. Но главная опасность не здесь. Главная опасность это Клерк, который вскочил на ноги и потянулся внутрь пиджака, за пистолетом. Но на этой дистанции у него не было шансов. Нож альбасетской работы засеребрился блесной...
Немного погодя она стояла над ними, сжимая в руке наваху и успокаивая дыхание. Она вытерла лезвие и задумалась. Конечно, то, что они лежат здесь, вот так – это некрасиво. Но то, как она полосанула по горлу Клерка, свинчиваясь и уходя с линии огня – это было вполне. Она наклонилась и забрала у толстяка свои деньги, заодно машинально очистив и его бумажник. Но что-то словно толкнуло ее изнутри. Она подумала, разжала руки и бросила деньги в окровавленное лицо Пако. Так будет красивее. А она теперь должна искать красоту. Или делать ее сама. Она вышла наружу и достала сигарету. Подумав, сломала ее и выбросила. Потом достала пачку и тоже отправила в урну. Вместе с зажигалкой. Какая-то белая бумажка выпала из ее кармана, пока она садилась на мотоцикл.
–Две полоски?
–Это значит, что у нас будет ребенок, Миша-Майкл. Черт, до чего же не вовремя.
–Дети не бывают не вовремя. Дети всегда вовремя.
–Но что мне делать теперь?
–Думать о нем. Бросить курить. Уйти от твоего босса. Наслаждаться жизнью. Видеть красивые вещи и слышать красивую музыку, ведь теперь вас двое. Наслаждайся красотой, любимая и у нас будет самый красивый ребенок на свете.
Когда ее мотоцикл выскользнул за город и свернул на проселочную дорогу, она задумалась, а стоило ли перерезать глотку и самому Пако? Потом кивнула – стоило.
Во-первых, этот сукин сын не успокоился бы, пока не нашел ее, а во-вторых это было красиво. Ведь теперь она должна думать о ребенке. О том, чтобы он родился красивым. Она сама не заметила, как слезы потекли по ее лицу...
Миша-Майкл... я отплатила за твою смерть. И дам твоему ребенку жизнь. Что еще тебе от меня надо, чертов ублюдок? Убирайся прочь из моего сердца, не рви меня на части. Или нет – не уходи. Никогда. Просто будь там. И черт с ней, с болью.
Фил
В 87-м полицейском участке стояла суматоха. Вообще-то здесь всегда была суматоха, но сегодня не так, как обычно – сегодня здесь предвкушали удачу.
– Анна, ты слышала? Фил видел Гренделя!
– Наконец-то мы прищучим ублюдка!
– Этому сукину сыну слишком долго везло. Я надеюсь, его расстреляют.
– Молодчина, Фил!
– Жаль, что таких, как он нельзя казнить дважды.
– Он и первого раза избежит. Признают психически больным и отправят на лечение.
– Неужели Бог допустить это?
– Не знаю, как Бог, а законы страны...
– Начать с того, что Он допустил его существование.
– Вот поэтому я – атеист. Я верю в Фила!
– Ага, Фил, дай пять!
Полицейские толпились около меня. Трепали по голове, протягивали руки. Большинство из них я хорошо знал, особенно патрульных. Сейчас все они улыбались, много говорили, махали руками. Было в этом воодушевлении, что-то истерическое. В улыбках – напряжение, глубоко в глазах – страх. Отражение того страха, который окутывает город.