Рабочий день, его продолжительность, коэффициенты сменности, динамика сокращения рабочего дня, использование фабрично-заводского оборудования, колебания производительности труда, – все таблицы и сводки прекрасно укладывались в его исключительной памяти.
И сейчас, опрокидывая на слушателей поток многозначных цифр, с ловкостью фокусника производя над ними всевозможные операции, умножая, деля, возвышая в степень, извлекая корни, он переводил эти цифры в тяжелые обороты маховиков, в шум трансмиссий, в цокот станков, не останавливающихся ни на минуту.
– Это же не человек, а арифмометр! – ехидно сказал Миловидов, которого, как и всех слушателей, исключительные счетные способности Локшина занимали ничуть не меньше, нежели идея диефикации. – Но ведь цифры – что? Недаром говорят: статистика – проститутка. А вот расхищение здоровья трудящихся…
И негодующе посылая невидимый мяч за мячом то в Локшина, то в Сибирякова, то в Загородного, Миловидов торопливо глотая слова, начал доказывать, что МОСПС, от имени которого он сейчас выступает, и ни один из губотделов, ни ВЦСПС никогда не встанут на явно капиталистическую точку зрения, которую развивает Локшин.
– Эксплуатировать рабочий класс мы не позволим, – закричал он, приходя и полное неистовство.
Миловидову отвечал Загородный. Отбросив политическую сторону вопроса, он прочел целую лекцию об условиях точного труда. С его точки зрения, ночной труд сам по себе ничуть не вреднее дневного – его делает вредным скудное освещение наших цехов и мастерских.
– Если проблема освещения будет разрешена – вопрос исчерпан. Но как бы я ни освещали наши фабрики, рабочий будет все равно лишен одного необходимо для здоровья условия – ультрафиолетовых лучей. И вот тут-то нам приход на помощь стекло «вите-гляс»…
– Что за стекло? – не удержался Миловидов.
– Вите-гляс, – повторил профессор. – Вот – смотрите.
Он распахнул ворот рубахи, и детский дискант, так не соответствовавший грузной фигуре академика, зазвучал особенно задорно:
– Видите – загар. Думаете в Крыму? Извините, батенька, не в Крыму, а здесь, в Москве, на Камерколлежском валу, в собственной квартире. Откуда у меня на Камерколлежском валу такое солнце? Лампочка «вите-гляс» и притом нашего российского производства.
– Я думаю, – закончил он, – что прежде всего нашему обществу надо будет наладить производство стекла «вите-гляс» в массовом масштабе.
После Загородного выступало еще несколько ораторов. Прения, как водится, были сбивчивы и многословны и, за немногими исключениями, касались всего, только не основной темы. Локшин внимательно прислушивался к каждому слову и мучился от наплыва противоречивых чувств. С одной стороны, ему было приятно, что вот ради него собралось столько серьезных людей и серьезно обсуждают его не один раз осмеянную идею. А с другой, – и это наполняло горечью обиды, – авторство его беспощадно развенчивалось. Каждый из выступавших, говорил ли он за или против, прежде всего отмечал, что идея ничего нового не представляет, что в свое время она находила оформление в ряде утопических романов, что отрывок из одного такового романа каждый, в том числе и Локшин, мог прочесть в «Комсомольской Правде» два года назад, что в политической экономии, наконец, выгодность непрерывной работы станков и машин давным-давно стала трюизмом. И если противники напирали на якобы эксплуататорские тенденции Локшина, то сторонники особенно остро подчеркивали, что идея эта давно носится в воздухе, что это одна из давно открытых Америк.
– А где вы были раньше? – озлобленно шептал Локшин. – А почему несколько дней тому назад меня высмеяли? Если высмеяли – значит новая идея. А если новая – то почему же вот этот коренастый мужчина с седеющими спутанными волосами, с колючей выцветшей бородкой так упорно настаивает на том, что еще два-три года тому назад газета «Гудок» вела длинную дискуссию о том, создавать или не создавать общество по диефикации СССР.
– Я так и писал тогда – диефикация только мне редактор на «денефикацию» поправил. Вот посмотрите – у меня и вырезки есть.