– Конечно, помню, – стараясь стряхнуть досадную неловкость, ответил Локшин, – это ваша записка на обертке от шоколада…
– Записка? Не помню… А впрочем, все может быть… Я как сейчас слышу вашу речь. Так грандиозно – вечный день, вечное солнце…
Она опять внимательно взглянула на него и, поправляя платье, небрежно прикоснулась к его колену. Локшин почувствовал, что он краснеет и в то же время тело его переполнилось душной теплотой. Он переменил позу, и его рука легла на ее платье. Она, словно не заметив этого, продолжала восхищаться первым выступлением Локшина и его «грандиозной», по ее словам, идеей. Ободренный этим, он подвинулся к ней еще ближе и уже не угадывал только, но чувствовал ее теплоту.
– Можно? – послышался за стеной знакомый голос. Лакшин быстро отодвинулся, виновато оправил брюки, сморщившиеся на коленях.
– Саша! Ты здесь! Наконец!
Буглай-Бугаевский бросился к Локшину и так же, как в Доме Герцена, ткнулся носом в его грудь.
– Ты что раньше-то делал? О чем думал? Дурак, честное слово дурак! Да ты не обижайся, я по-дружески. Ведь я бы за это время… Эх!.. Впрочем, что ж это я – ко мне гость, а я как идиот…
Буглай-Бугаевский бросился в соседнюю комнату и, вернувшись с наполовину опорожненной бутылкой коньяку, налил две больших рюмки.
– Не пьешь? Ну, ладно…
Бугаевский выпил одну рюмку, потом другую, наполнил их снова и выпил обе прищелкнув вместо закуски языком.
– Ну ладно, ты посиди, а я сейчас приду.
Бугаевский вышел из комнаты так же стремительно, как и вошел, и больше не возвращался. Ольга, сделавшись вдруг чужой и серьезной, встала с дивана.
– Мы пройдемся немножко – хорошо?
И, небрежно скинув цветастую туфлю, сказала:
– Вы не глядите, я только переменю обувь.
Локшин не смотрел, но успел заметить небольшую обтянутую тонким чулком ступню и белое кружево, сверкнувшее из-под короткой юбки.
На улице было темно. Горластые комсомольцы ходили с чадными факелами. У пылающего огнями иллюминаций Моссовета праздничная толпа старалась перекричать оратора, а оратор старался перекричать толпу. На Кузнецком, на трех перекрестках гремели, ревели, стонали неистовые оркестры. Лирические тенора валторн смешивались с вибрирующими альтами саксофона, пронзительный дискант окарины врывался в гущу медноголосых басов, пели гавайские гитары, надрывались флейты. Тысячи пар, сходясь и расходясь, танцевали широко популярный массовый «танец молодых», являвший собой пеструю смесь чарльстона, фокстрота, клубного недомыслия и польки-краковяк.
– Послушайте, – сказала Ольга, и ленивый голос ее с неожиданной четкостью прозвучал в грохоте карнавала: – меня волнует эта небывалая в нашей стране подвижность. Мне кажется порой, что это не Москва, не Кузнецкий мост, а Париж… Я пять лет не была в Париже, – вздохнула Ольга, – и так соскучилась, по нем…
Они прошли по Неглинному и остановились в толпе, захлестывающей Театральную площадь.
– Александр Сергеевич, – мягко сказала Ольга, – я все время думала о ваших проектах. С тех пор, как послала вам эту записку… Вы не осуждаете меня за попытку скрыть свое авторство?..
Неуловимым движении она коснулась пальцев Локшина и, поймав его благодарный влюбленный взгляд, удовлетворенно сжала тонкие губы.
Глава девятая
Шестая держава
На эмалированной дощечке было написано: Л. В. Буглай-Бугаевский.
Десятки совершенно одинаковых одностворчатых дверей с матовыми стеклами, с торжественными барельефами дощечек, на которых посетитель тщетно искал бы характерного для советского учреждения сокращенного названия должности, но зато мог прочесть фамилии многочисленных редакторов не менее многочисленных изданий, окружали Локшина. Издательство и отделкой помещения, и синими с желтым обоями и вежливо разбросанными на столах комплектами журналов старалось походить на европейское.
Локшин постучал по затененному стеклу двери. Знакомый голос недовольно крикнул:
– Войдите!
Локшин вошел и увидел маленького прилизанного Бугаевского, бегающего вокруг непомерно большого стола, заваленного вырезками и фотографиями. У стола пылко розовеющим сверху и ярко оранжевым от модных полуботинок внизу, величественным и неподкупным монументом высился солидный лысеющий мужчина.
– Семен Давыдыч, – стонал Бугаевский. – Семен Давыдыч, – восклицал он чуть не ежеминутно и от волнения подобострастно путал. – Давыд Семеныч, – надрывался он, размахивая сложенной рыхлой газетой, на которой красным карандашей было отчеркнуто невзрачное объявление, – Семен Давыдыч, прочтите.