А. А. Кузнецов предложил мне съездить вместе с ним в 21-ю дивизию НКВД. Тронулись в путь уже поздно ночью. В молчании пересекаем темную громаду города, раскинувшегося на двести квадратных километров. Под неверным светом синих фар проспекты кажутся тупиками, а углы зданий и перекрестки улиц совсем стушевываются, теряют привычные очертания. Это впечатление усиливается еще сырой промозглой погодой.
В каждом доме тишина, каждое окно затемнено, но мы знаем, что спят сейчас, может быть, только дети. Взрослые — это и гарнизон осажденной крепости и одновременно охрана своей семьи, своего дома. На крышах и чердаках, в подъездах, во дворах дежурят тысячи людей.
Совсем недавно закончилась очередная бомбежка. Еще видны справа и слева багровые отсветы.
Все чаще путь нам преграждают рабочие патрули у проездов через баррикады. Не остановишься — хлопнет предупредительный выстрел. На улице Стачек и за Нарвскими воротами — последняя проверка, а за трамвайным парком Котлярова мы идем пешколг. Где-то совсем близко слышны минометные разрывы. Догорают сброшенные с дороги две грузовые машины. Тут же скелеты сгоревших трамваев, паутина порванных проводов. Отсюда идут солдатские тропы к Шереметьевскому парку. Там — ружейно-пулеметная перестрелка, а с Морского канала доносится гул корабельных орудий.
Командира дивизии полковника М.Д. Папченко разыскали в землянке на НП 14го полка.
Уточнение обстановки не представляло трудностей: мы находились перед самым Урицком. Город был занят немцами, там хорошо просматривались несколько очагов пожара.
Командир дивизии — в красноармейской стеганке и стальной каске, с автоматом на шее. Видимо, тоже недавно пришел в эту землянку. Слишком рослый для нее, он стоит, почти упираясь головой в потолок, у стола с коптящей керосиновой лампой. Перед ним котелок с недоеденной кашей и лист карты, испещренный красным и синим карандашами. В углу кто-то лежит, накрывшись шинелью. У дверей два автоматчика.
Отдали Урицк?— сразу спрашивает Кузнецов.
Деремся, товарищ член Военного совета, — пытается сгладить положение командир дивизии.— Родионов имеет в городе несколько крупных групп. Они все еще ведут бой.
А это что такое? — кивает головой Кузнецов на выход из землянки. С той стороны совсем близко слышна автоматная перестрелка, — Я понимаю эту стрельбу так, что ваши «крупные группы» просто отрезаны.
Пробьются, Алексей Александрович. Это же пограничники!
— Куда пробьются? — вскипает Кузнецов.— Назад? В Ленинград, что ли?
Папченко снимает каску, подшлемник и вытирает взмокшее лицо. Ему под сорок. Он из старых кадровых пограничников, как почти и весь состав дивизии. Видно, трудно полковнику отвечать на эти резкие, полные горечи вопросы, и он молчит.
Вокзал в Лигово тоже занят немцами? — спрашивает Кузнецов.
Занят, Алексей Александрович. Сам сейчас только оттуда пришел. Пытались отбить вокзал, да не удалось. Там у немцев три танка и автоматчиков полно. Наши окопались у переезда, возле оврага. Попытаемся с утра атаковать.
Кузнецов устало садится на табуретку, глядит на карту, на котелок с кашей.
Скажите все-таки, полковник, как это получилось?— спрашивает он, помолчав.— Вчера дивизия выбила фашистов из Урицка, из Старо-Паново. Сегодня вы получили приказ наступать дальше, но вместо этого к вечеру отдали Урицк немцам. Что творится в вашей дивизии? Почему она может в один день на три километра отбросить противника и затем опять откатиться на столько же?
К сожалению, это так, товарищ член Военного совета.
А почему так?
Папченко выдерживает паузу и начинает выкладывать все начистоту:
Сегодня утром, когда два полка дивизии начали наступление из района Старо-Паново, им во фланг ударили вражеские танки — не меньше пятидесяти — и отсекли от Урицка. А город в это время был почти пуст, все войска из него ушли вперед. Пока мы опомнились, немецкие танки с десантами автоматчиков уже ворвались в Урицк. Вот с ними и идет бой.
За каким дьяволом надо было лезть вперед, предварительно не закрепившись в городе? — возмущается Кузнецов.— Попробуйте теперь отбить Урицк. Там же траншей нарыто чуть не на целую дивизию.
Так ведь я приказ такой получил от командующего сорок второй армией: наступать всеми силами. Генерал Федюнинский даже пригрозил: «Не выполнишь — голову долой}»
А приказ о том, что за отход с этого рубежа тоже можно головы лишиться, вы получили? — сурово спрашивает Кузнецов и встает. — О нем все командиры знают!
Знают, — хмуро отвечает Папченко.— Только разве в этом главное? Сегодня мы и без того большие потери понесли в командном составе.— И начинает перечислять фамилии погибших командиров батальонов, рот, взводов.
Кузнецов вспыльчив, но быстро отходит. И уже другим тоном он говорит:
— Рабочие Кировского завода выходят на баррикады. Это, товарищ Папченко, понимать надо...
Лежавший в углу под шинелью человек пошевелился, затем встал, протирая кулаками глаза. Я с удивлением узнал в нем майора В.И. Севостьянова из нашего Инженерного управления. У нас считали, что майор погиб два дня назад во время боя под Красным Селом, где руководил отрядами минных заграждений. Но оказывается, он все это время здесь нес свою трудную службу и только сегодня отошел вместе с 14-м полком. И сразу же его, смертельно усталого, сморил сон. Он безмятежно проспал в землянке несколько часов.
Инженера дивизии накануне ранило, и я тут же назначил Севостьянова на эту должность. Здесь оказались подразделения разных саперных частей. Надо было привести их в порядок и умело использовать для немедленного закрепления дивизии на естественных рубежах.
Возвращаясь из дивизии, мы всю дорогу молчали. Не знаю, о чем думал член Военного совета фронта. А меня все время одолевали тревожные мысли о 21-й дивизии. Неприятно, что в итоге сегодняшнего «наступления» она осталась без укреплений и лежит в осенней грязи перед крупным населенным пунктом. За спиной у нее — Кировский завод.
Кто в этом виноват? Папченко? Федюнинский?
В какой-то степени, по-видимому, и тот и другой. Но ведь под лежачий камень вода не течет. Непрерывность контратак — это для нас сейчас главное: надо изматывать врага такими вот боями, хотя они и влекут за собой большие потери. Видимо, все-таки это неизбежно.
19 и 20 сентября обстановка под Урицком, Пулково и Петергофом продолжала оставаться крайне напряженной. Бои не стихали ни на один час. 21-я дивизия пыталась вернуть Урицк, но тщетно. 5-я дивизия народного ополчения дралась за деревню Кискино, на фланге Пулковских высот, — и тоже безрезультатно. Получилось так, что немцы продвигаться дальше не смогли, а наши оказалась не в состоянии освободить Урицк и Финское Койрово.
Мы постарались использовать это временное равновесие сил для создания новых инженерных препятствий на пути врага. Понимая, насколько важен в таких условиях высокий темп работ, решили готовить противотанковые рвы взрывным способом, при помощи крупных морских мин, взятых с Кронштадтской базы. Перед передним краем обороны такой способ оставался теперь единственно возможным.
Не успел еще как следует организовать это дело, как опять среди ночи получаю вызов в Смольный. Секретарь Военного совета предложил мне ознакомиться с весьма срочной директивой командования фронта.
Когда я начал ее читать, то у меня, признаться, буквы запрыгали перед глазами: на начальника отдела военных сообщений штаба фронта комбрига Е.В. Тулупова, уполномоченного НКПС Б. П. Бещева и меня возлагалась немедленная подготовка к разрушению Ленинградского железнодорожного узла и подходов к нему.
Неужели настолько реальна угроза появления немецко-фашисадких дивизий на улицах Ленинграда?
Попытка уточнить этот вопрос у генерал-лейтенанта Хозина ни к чему не приводит. Ответ его предельно краток.
— Я занят. Выполняйте директиву.
Комиссар управления Муха предполагает, что все эта «профилактика», до разрушений дело не дойдет.
Посидел с час над картой, нанес зоны работы частей и объекты. Потом решил пойти к начальнику разведотдела П.П. Евстигнееву. Кто-кто, а он-то должен знать, чего можно ждать в ближайшие дни от противника.