И вот теперь, спустя три десятилетия, в своем первозданном виде, как воинские приказы, как сводки Информбюро, поэма Александра Яшина «Город гнева» вновь возвращается к читателям.
Думается, что Александр Яковлевич не случайно за все мирные годы не прикасался, как автор и редактор, к этой, конечно же, очень дорогой для него, поэме, с тем, чтобы по ее канве создать более широкое, художественно более совершенное полотно. Тогда неизбежно нарушилась бы атмосфера документальной достоверности произведения; утратилось бы такое ощущение событий, будто на страницах «Города гнева» они остановились во времени и продолжают жить, не как седеющее историческое прошлое, а как навеки неотъемлемая часть современности, солнечная радость и торжество которой немыслимы без радости и торжества нашей победы над фашизмом.
Н. Мизин
Сталинград — Волга
август — сентябрь 1942 год
1
Они просочились сквозь наши ряды,До двухсот танков с сопровожденьем,Они докатились до волжской воды,Их стиснули здесь, напав на следы,И началось сраженье.У пункта Эн, о лесном рукаве,Нагрянув на вражью мотопехотуНа автоматчиков в желтой траве,Стальные грохочущие «КВ»Взялись с упоением за работу.«Катюша», подняв тропический рев,(Когда воспоем ее гнев и ярость?!)Неуловимая, в дело ввязалась.Ей гулом труб отзывался ров,Земля пересохшая содрогалась.Сгубив десятки своих корпусов,Фашисты хотели дорогой степноюНалетом, налетом пройти,Полосою,Расчислили время до дней и часов,Но вышла Волга из береговВрага повстречала, готовая к бою,Как их встречали у невских лесов,Как в Севастополе,Как под Москвою.Тогда они, вконец озверев,Метнули на город черные крылья.Будя в сердцах исступленный гнев,Выбрасывал неба облачный зевЗа эскадрильей эскадрилью.Фугасные центнеры так рвались,Как будто падали метеоры.Деревья с насиженных мест снялись,Железо и камни летели ввысь,А люди скрывались в подвалы, в норы.С гранитного цоколя человекСурово смотрел, как небо клубилось,Как множился сонм сирот и калек.В какой низколобый проклятый векТакое еще на земле творилось?!.Загнав в укрытия мирный народ,Дворы превратив в базарные свалки —Где лом, где хлам, где стулья, комодВторой и третий сделав заход,Фашисты стали бросать «зажигалки».А город — над Волгой, под ветром весь,И весь — как лента,И вот — под вечерСначала с окраин метнулась весть,Что в улицы начало пламя лезть,Что дым придавил тесовые плечи,Потом лихорадка огня прошлаПо центру, по белым дворцам,По бульварам.Слепящая взвихренная метлаСчищала дома догола, дотлаИ все расширяла площадь пожара.Сгорал тротуар —Занималась грязь.Кусты дотлевали —Песок дымился.В сады словно осень вдруг ворвалась —Листва пожелтела.Зола взвилась:С началом пожара шторм появился.Народ бежал из подвала в подвал,В овраги, в щели,Где воздух не жжется,Казалось, по улицам Волга льется.Народ за вокзал, пригнувшись, бежалИ, задыхаясь в дыму, ночевалВ водопроводных колодцах.Была эта полночь светлее дня.Валились свистящие катакомбы.И странная мысль навестила меня,Что враг ужаснется лавины огня,Замрет, от страха лицо заслоня, —Куда уж тут сбрасывать новые бомбы!Но враг бросал,Кружил и бросал,Бомбил, поджигал,По часам — аккуратно.Его не страшили детей голоса:И через каждые четверть часаОн, нагрузившись, летел обратно.Пора бы уж, вроде, фашисту знать,Что стойки у нас города, как и люди,Что сжечь наш город — не значит взять:И, раненый, будет он жить и стоять,Захваченный, будет врага карать,До полной победы сражаться будет.Крича во весь рот, от машин в стороне,Высокая девочка в степь летела,Она от огня убежать хотела,Но пламя несла на своей спине:На девочке кофта сзади горела.Вот так от рыси олень бежит.Глаза ему страхом смерти расперло,Он лес ломает,Он весь дрожит,Он с маху берет болот рубежи,А рысь на хребте у него лежитИ, не спеша, подбирается к горлу.Теряя повязки и костыли,Из бывшей гостиницы «Интуриста»,Сжав бледные губы,В поту, в пыли,Больные и раненые ползлиНа Волгу, к воде от огня, на пристань.Какой-то старик лежал на песке.Быть может, профессор,А может, слесарь.Кровавая ссадина на виске.И, мертвый, зажав тетрадку в руке,Он к ходу борьбы не терял интереса.Он всем существом своим —Тихий, седойИ словно подвергнутый страшным пыткам —КоленомИ вскинутой вверх бородой,Носком сапогаИ рукой худой,Казалось, указывал цель зениткам.Зенитки стреляли, стволы раскаля,По тридцать, по сорок минут без умолкуС бульваров зеленых,С баржи,С корабля,И все мостовые,Вся земляБыла в нарезных железных осколках.А город, пригнувшись, пережидал,Когда ослабеют огонь и налеты,Он только со стоном зубы сжимал.Так альпинисты снежный обвалПережидают в расщелинах скал,Чтоб снова рвануться в небо, в высоты.Огонь разрастался.Отплатим врагуЗа новое, страшное, черное дело!В беззлобной душе нашей зло накипело…Горели кварталы — писать не могу…Пять суток свистело на берегу.Но нет, это в наших сердцах горело.Один элеватор сломить не моглаПроклятая сила.Поутру, с рассветом,Среди обгоревших домов и ветокОн проступал сквозь дым, как скала,Как символ наших пятилеток.Стоял и сверкал,А кругом горит.Стоял он, и страх ему был неведом.Нас к ярости звал его гордый вид.Поднимемся утром, кричим: —— Стоит!СтоитИ будет стоять до победы!