– Без Бормотова, друзья, – сказал Степан Ермилович со слезами на глазах, – не было бы в Градове учреждений и канцелярий, не уцелела бы советская власть и не сохранилось бы деловой родственности от старого времени, без чего нельзя нам жить! Я первый, кто сел за стол и взял казенную вставочку, не сказав ни одной речи.
Бормотов умиленно подождал и закончил веско:
– Вот, милые мои, где держится центр власти и милость разума! Мне бы царем быть на всемирной территории, а не заведовать охраной материнства и младенчества своих машинисток или опекать лень деловодов!..
Тут Бормотов захлестнулся своими словами и сел, уставившись в пищу на столе. Собрание шумело одобрением и питалось колбасой, сдерживая ею стихию благородных чувств. Водка расходовалась медленно и планомерно, в круговую и в общем порядке, оттого и настроение участников ползло вверх не скачками, а прочно, по гармонической кривой, как на диаграмме.
Наконец встал счетовод Пехов и спел, поверх разговоров, песню о диком кургане. Счетоводство – нация артистов, и нет ни одного счетовода или бухгалтера, который бы не смотрел на свою профессию как на временное и бросовое дело, почитая своим исконным призванием искусство – пение, а изредка – скрипку или гитару. Менее благородный инструмент счетоводы не терпели.
За Пеховым, так же молча и без предупреждения, встал бухгалтер Десущий и пропел какой-то отрывок из какой-то оперы, какой – никто не понял. Десущий славился своей корректностью и культурностью в областях искусства и полным запустением своих бухгалтерских дел.
Наконец, приподнялся и постучал вилкой о необходимости молчания заведующий подотделом землеустройства Рванников.
– Любимые братья в революции! – начал раздобревший от горькой Рванников. – Что привело вас сюда, не щадя ночи? Что собрало нас, не сожалея симпатий? Он – Степан Ермилович Бормотов – слава и административный мозг нашего учреждения, революционный наставник порядка и государственности великой неземлеустроенной территории нашей губернии!
И пусть он не кивает там мудрой головой, а пьет рябиновую златыми устами, если я скажу, что нет ему равных среди людского остальца после революции! Вот действительно человек дореволюционного качества!
– Граждане советские служащие! – проревел в заключение Рванников. – Приглашаю вас выпить за двадцатипятилетие Степана Ермиловича Бормотова, истинного зиждителя территории нашей губернии, еще подлежащей быть устроенной такими людьми, как наш славный и премудрый юбиляр!..
Все вскочили с места и пошли с рюмками к Бормотову.
Плача и торжествуя, Бормотов всех перецеловал – этого момента он только и ждал весь вечер, сладко томя честолюбие.
Тогда не выдержал Шмаков и, встав на стул, произнес животрепещущую речь – длинную цитату из своих «Записок государственного человека»:
– Граждане! Разрешите поговорить на злобу дня!
– Разрешаем! – сказало коллективно собрание. – Говори, Шмаков! Только режь экономию: кратко и не голословно, а по кровному существу!
– Граждане, – обнаглел Шмаков, – сейчас идет так называемая война с бюрократами. А кто такой Степан Ермилович Бормотов? Бюрократ или нет? Бюрократ положительно! И да будет то ему в честь, а не в хулу или осуждение! Без бюрократии, уважаемые ратники государства, не удержаться бы Советскому государству и часа – к этому я дошел долгою мыслью... Кроме того... (Шмаков начал путаться, голова его сразу вся выпотрошилась – куда что девалось?) Кроме того, дорогие соратники...
– Мы не ратники, – прогудел кто-то, – мы рыцари!
– Рыцари умственного поля! – схватил лозунг Шмаков. – Я вам сейчас открою тайну нашего века!
– Ну-ну! – одобрило собрание. – Открой его, черта!
– А вот сейчас, – обрадовался Шмаков. – Кто мы такие? Мы за-ме-ст-и-те-л-и пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель революционера и хозяина! Чувствуете мудрость? Все замещено! Все стало подложным! Все не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен! Чувствуете, граждане?.. Поэтому-то так называемый, всеми злоумышленниками и глупцами поносимый бюрократ есть как раз зодчий грядущего членораздельного социалистического мира.
Шмаков сел и достойно выпил пива – среднего непорочного напитка; высшей крепости он не пил.
Но тут встал Обрубаев... Его заело; он озлобился и приготовился быть на посту. Пост его был видный – кандидат ВКП; но такое состояние Обрубаева службе не помогало, он был и остался делопроизводителем с окладом в двадцать восемь рублей ежемесячно, по шестому разряду тарифной сетки при соотношении 1:8.
– Уважаемые товарищи и сослуживцы! – сказал Обрубаев, доев что-то. – Я не понимаю ни товарища Бормотова, ни товарища Шмакова! Каким образом это допустимо! Налицо определенная директива ЦКК – борьба с бюрократизмом. Налицо – наименования советских учреждений девятилетней давности. А тут говорят, что бюрократ – как его? – зодчий и вроде кормилец. Тут говорят, что губком – епархия, что губпрофсовет – ремесленная управа и так далее. Что это такое? Это перегиб палки, констатирую я. Это затмение основной директивы по линии партии, данной всерьез и надолго. И вообще в целом я высказываю свое особое мнение по затронутым предыдущими ораторами вопросам, а также осуждаю товарищей Шмакова и Бормотова. Я кончил.
– Закон-с, товарищ Обрубаев! – сказал тихо, вразумляюще, но сочувственно Бормотов. – Закон-с! Уничтожьте бюрократизм – станет беззаконие! Бюрократизм есть исполнение предписаний закона. Ничего не поделаешь, товарищ Обрубаев, закон-с!
– А если я губкому сообщу, товарищ Бормотов, или в РКИ? – мрачно сказал Обрубаев, закуривая для демонстрации папиросу «Пушку».
– А где у вас документики, товарищ Обрубаев? – спросил Бормотов. – Разве кто вел протокол настоящего собрания? Вы ведь, Соня, ничего не записывали? – обратился Бормотов к единственной здесь машинистке, особо чтимой в земуправлении.
– Нет, Степан Ермилыч, – я не записывала; вы ничего не сказали мне, а то бы я записала, – ответила хмельная, блаженная Соня.
– Вот-с, товарищ Обрубаев, – мудро и спокойно улыбнулся Бормотов. – Нет документа, и нет, стало быть, самого факта! А вы говорите – борьба с бюрократизмом! А был бы протокольчик, вы бы нас укатали в какую-нибудь гепею или рекаю! Закон-с, товарищ Обрубаев, закон-с!
– А живые свидетели! – воскликнул зачумленный Обрубаев.
– Свидетели пьяные, товарищ Обрубаев. Во-первых, а во-вторых, они, так сказать, масса, существа наших разногласий не поняли и понять не могли, и дело мое наверняка пойдет к прекращению. А в-третьих, товарищ Обрубаев, выносит ли дисциплинированный партиец внутрипартийные разногласия на обсуждение широкой массы, к тому же мелкобуржуазной, – попытаю я вас? А?! Выпьем, товарищ Обрубаев, там видно будет... Соня, ты не спишь там? Угощай товарища Обрубаева, займись чистописанием... Десущий, крякни что-нибудь подушевней.
Десущий сладко запел, круто выводя густые ноты странной песни, в которой говорилось о страдальце, жаждущем только арфы золотой. Затем делопроизводитель Мышаев взял балалайку: я, говорит, хоть и кустарь в искусстве, но побрякаю! И он быстро залепетал пальцами, выбивая лихой такт веселящегося тела.