Это что-то новенькое, даже для копа, который сам в молодые годы угонял машины и, кажется, об этом знал все досконально.
— Это о каких годах идет речь, Честер? Постарайся вспомнить.
Браун посмотрел на пузырек «Листерина»:
— Чтобы не соврать, скажу так: с лета 43-го до, наверно, 44-го.
Гойнз схлопотал второй срок в апреле 44-го.
— Работал он один?
— Вы про грабежи?
— Про них. И вообще, были у него какие-то партнеры?
— Ежели не считать одного малого, Рог Изобилия всегда сам по себе гулял. Тот его кореш — белый, светлоголовый малый, высокий и застенчивый — любил джаз, но ни на чем играть не умел. Он пострадал в пожаре, и все лицо у него было забинтовано, как у той мумии. Мальчуган еще — ну, лет девятнадцать, а может двадцать. Сколько они с Марти переграбили — и не припомнишь.
Дэнни охватила дрожь. Хотя «мальчуган» не мог быть убийцей: подросток в 1943-1944-м не может выглядеть седым пожилым мужчиной в 1950-м.
— Что сталось с тем корешом, Честер?
— Не знаю. Но вы вроде интересуетесь по поводу нарушения режима и даже не спрашиваете, где Марти живет?
— Как раз хотел поговорить об этом. Есть что сказать?
Браун покачал головой:
— Марти всегда держался особняком. Ни с кем дальше клуба не общался.
У Дэнни пересохло в горле:
— Гойнз гомосексуалист?
— Чего это?
— Голубой, педик, гомик? Мальчиков любит? Браун допил свой «Листерин» и вытер губы:
— Это вы зря. Нехорошо говорить гадости о человеке, который не сделал вам ничего плохого.
— Ну так ответь на мой вопрос, — сказал Дэнни. Музыкант открыл футляр; инструмента в нем не было — одни бутылочки с «Листерином» для полоскания рта. Честер отвернул пробку, неспешно сделал один долгий глоток.
— Это за Марти, — сказал он. — Я ж не такой дурак, как вы думаете, и знаю, что он умер. Не был он никаким гомиком. Может, с бабами он и не крутил, но курва буду — педом он не был.
Со сведениями, полученными от Честера Брауна, Дэнни кинулся к телефону-автомату. Первым делом он позвонил в объединенный полицейский архив, где выяснил, что Мартин Митчел Гойнз по обвинению в проникновении со взломом не задерживался, что никаких молодых светловолосых сообщников по двум уголовным делам, связанным с марихуаной, в его деле не значится, что в Сан-Фернандо примерно в 1942-1945 годах молодой человек с явными следами ожогов на лице по делам, связанным с мошенничеством и наркотиками, не задерживался.
Звонок на коммутатор участка Западного Голливуда свел его с обиженной Карен Хилтшер. Она сказала, что ее долгие переговоры с тюремным архивом по досье секс-преступников дали такой результат: ни у кого из четырех осужденных не было группы крови 0+. Ответили на запрос и Сан-Квентин и Лексингтон. Оттуда сообщили, что Мартин Гойнз в заключении держался особняком, а его адвокат в Лексингтоне упомянул, что Гойнз до сих пор не появился у социального работника, который им занимался, и после возвращения в Лос-Анджелес ничего не сообщил даже о месте жительства. На всякий случай Дэнни попросил Карен посмотреть в участковом архиве дела на грабителей, имевших отношение к джазу, и уточнить, не проходит ли по тамошним документам парень с обожженным лицом, который любит джаз. Разобиженная девушка все же согласилась порыться в бумагах. Дэнни повесил трубку, решив, что обед, которого он так страшился и который он обещал Карен, придется устроить уже не у Майка Лаймана, а в более роскошной «Кокосовой роще», чтобы умаслить девушку.
В час дня Дэнни от нечего делать снова решил проутюжить уже знакомые тротуары и мостовые. Он поехал в негритянский квартал и битых четыре часа опрашивал жителей прилегающих к Сентрал-авеню улиц и переулков о Гойнзе и седовласом человеке. В сумерках он вернулся в Западный Голливуд, припарковал машину на углу Сансет и Дохини и стал обходить дома на холмах северной стороны и по южной стороне ближе к бульвару Санта-Моника. В голове у него вертелась неотвязная мысль: почему, чтобы избавиться от трупа, убийца выбрал именно Аллегро-стрит. Если убийца живет где-то поблизости, это дало ему достаточно времени для истязания мертвого Гойнза, Аллегро же он выбрал, просто чтобы поиздеваться над полицией. Машину он бросил там, чтобы сбить полицию со следа, а живет он совсем в другом месте. Эта версия вела к другим заключениям «субъективного мышления» — фундаментального принципа Ганса Маслика. Тут Дэнни подумал, что собственный автомобиль оставил убийца где-то поблизости, чтобы тут же уехать, и новогодним утром, утомленный и опустошенный после приступов безумной ярости, прогуливался по Стрипу, смешавшись с праздничной толпой.
И тут Дэнни стало жутко.
В своей знаменитой работе Маслик описывал метод психоанализа, разработанный им в ходе исследований, проводившихся совместно с Зигмундом Фрейдом. Метод получил название «Мысленная кинокамера» и заключался в представлении деталей и обстоятельств так, как это мог видеть сам преступник. При этом воспроизводились все ракурсы и оптико-механические приемы современной кинокамеры. Глаза исследователя становились объективом, который может наезжать на предмет и удаляться, показывать застывший крупный план, выбирать детали заднего плана и давать картине преступления свое толкование. Этот прием вспомнился Дэнни, когда он был между Сансет и Горн: попробовать представить себе, что сейчас 3 часа 45 минут новогодней ночи, и взглянуть на окружение глазами маньяка, идущего домой или к своей машине в толпе гуляк-полуночников и пытающегося обрести душевное равновесие. Но он не увидел ни толп людей на Стрипе, ни очереди в ресторан «Мокамбо», ни служащих за конторкой мотеля «Джек Драйв». Тогда он сразу «включил» крупный план пустых глазниц Мартина Гойнза, его внутренностей и паха, на многократно увеличенный труп в цветном исполнении, подготовленный для посмертного вскрытия. Перед ним вильнула машина; по коже побежали мурашки, калейдоскопом мелькали образы саксофониста Коулмена, похожего на него персонажа из фильма, на котором он был с Карен, Тима… Направил «мысленную кинокамеру» на прохожих, но в его объективе заплясали уроды…