С таким количеством аварий пора бы переходить на самокат.
Двадцать протянул скейтборд. Колёсико с первого взгляда казалось поврежденным, а на поверку так вообще разболталось. Нужны инструменты.
- Что же, придётся идти до дома пешком, - сказала я больше в пространство, но Двадцать тут же навострил уши.
- У тебя нет денег на автобус?
Щёки мои резко загорелись.
- Есть.
- Зачем тогда пешком?
- Хо-че-тся, - отчеканила я.
Он поправил шляпу.
- Тогда пошли.
И мы направились вдоль дороги. Я обнаружила еще и поврежденную коленку при первом же шаге, охнула, поморщилась, по пошла дальше, прижимая скейт.
“Здравствуйте, я на собеседование, прямо после боя с тигром. Ну, хотя бы я победила. можно вписать это в профессиональные навыки? У вас есть вакансия укротителя?”
- О чём ты думаешь? - у Двадцать была дурная привычка заглядывать в лицо собеседнику, несмотря на разницу в росте.
- О работе.
- У тебя же её ещё нет.
- Ну, о собеседовании.
- Думаешь, возьмут?
- Нет.
- Почему?
- Мне в последнее время не везет.
- Я бы так не сказал.
Я развела руками:
- Говори-не говори, а не везет страшно.
- Вот уж полнейшая глупость.
И снова горящие щёки. Оставалось только угрюмо взглянуть на него.
“Пожалуйста, не называй мою жизнь глупостью,” - хотелось сказать, но из горла вырвался только некрасивый сдавленный звук. Я тут же отвернулась.
За углом оказалась аптека. Я попросила Двадцать подождать меня со скейтбордом у входа, а сама купила перекись и вату. Отдав последнюю мелочь, обработала ссадины прямо там, слегка поморщилась, когда на ранках зашипела белая пена. Затем вернулась к провожатому.
Мы шли мимо зарослей сирени. Они скрывали страшные панельные пятиэтажки - застройка большей части окраин Краснокаменного. Вот и школа - красно-белая - шумная. Только что прозвенела перемена, и дети высыпали во двор, как ягоды из лукошка, не в состоянии томится в тесных душных кабинетах, когда тут солнце и майский воздух.
- Хочу в школу… - пробормотала я.
- Жуть какая! - слишком бурно отреагировал Двадцать. - Зачем?
Покосившийся забор навис над нами, Двадцать ударился лбом о балку, потёр ушиб, недовольно взглянул на железяку. Я подавила желание погладить его по голове: я привыкла чуть ли не машинально жалеть всех, у кого что болит, и кому плохо или грустно. Чтобы удержаться - отвернулась и ответила, наблюдая за играющими детьми:
- Там было так беззаботно...
- А ты точно хорошо помнишь те времена?
Пёстрая картинка первоклассников с румяными щеками и в фартучках тут же вылетела из головы, а вместо неё остались воспоминаниях об одиннадцати годах изгнания на задней парте. Не сказать, чтобы это было катастрофически плохо, но особой популярностью в школе я не пользовалась, на переменах зачастую стояла в уголке с книжкой (когда Рия куда-то убегала), а на уроках руки не поднимала, поскольку не была уверена в ответе, хотя как потом оказывалось, я не ошибалась.
На совместные посиделки однокашники меня не звали, а в добровольно-принудительных социальных мероприятиях давали роли типа “куст в спектакле” или “держатель ленточки на марафоне”. Хуже всего было в средней школе, когда девочка из параллельного класса, новенькая, не особо умная, но очень настойчивая, решила, что я - прекрасная жертва для травли. Она поджидала меня на пустых лестницах, дёргала за волосы, рвала учебники и обзывала тряпкой. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не Рия.
Маленький гот, гроза мальчишек, очень-умная-но-ленивая, призёр олимпиад, вороные волосы, пирсинг в губе, по совместительству моя лучшая подруга умудрилась запугать ту девочку так, что обидчица меня по стенке до самого выпуска обходила.
В старших классах неловких социальных мероприятий прибавилось, как и домашних заданий. Я засыпала на уроках из-за бессонных ночей, проведенных за домашней работой, очень старалась ухватить всё и сразу, но сил не хватало. На школьных дискотеках опять была в углу, на уроках физкультуры была той самой несчастной, которую никто не выбирал в свою команду, пока Рия не говорила своё веское слово.
В общем, школьные годы, если так разбирать, всё же не самые счастливые в моей жизни.
- Пойдём дальше? - предложила я Двадцать, утягивая его подальше от воспоминаний о линейках и дневниках.