— Вроде не в горах давно и не в казарме, -- продолжает жаловаться на жизнь недовольный Гриша, – а спим все равно, что в хлеву.
Он досадливо сплевывает. В заводских и складских зданиях конечно никто не озабочивается о солдатском благе. Мешки, что самостоятельно приходится набивать травой и размещаться на бетонном полу. Более того в цехах где недостроенная, где проваленная крыша. Все жутко мучаются от сквозняков и охают на поясницу.
– А ейное благородие, – вспоминая Швецова еще более вескими эпитетами и пожеланиями, – сейчас в замка сидит. В тепле. Щупает графскую дочку и кушает мясо маленькими вилочками и ножичками.
От бури эмоций, сморщившись, ефрейтор пародирует столовый этикет. Бьет гром. С небес падают морось, мелкая, но до невозможного противная.
– Да пошло оно все! – драгун досадливо пинает мусор ногой. И уже тише, до шепота. – Надоело все, на войну хочу обратно.
Слава только посмеивается без злобы над криком души товарища.
– Ну вот что ты от него хочешь? – поучительным тоном говорит он, натягивая на голову башлык и им же заворачивая горло. – Что бы штабс-офицер с лошадьми спал?
– Остальные то спят! – находит аргумент, не унимаясь, Григорий.
– Ну, – Вячеслав чешет репу, – наши то всю Курхскую от начала до конца прошагали. Тут в другом дело. Не поймет его иначе высший свет. А мы, друг мой. от него сейчас больше зависим, чем от нищей армии.
Ефрейтор хочет возразить, но в этот момент раздается выстрел, очередной за последний час. Уставшие от пьяных выходок сослуживцев друзья и внимания то не обратили бы, кабы не выбежавший навстречу паренек.
– А ну стой! – первым успевает Григорий, хватанув нарушителя за край серой робы.
Мальчуган оказывается мало того, что прытким, так еще и боевитым. Не мирясь с поражением, порывается освободится.
– Вот сорванец!
Трещит слабенький шов шахтерской одежды, но кавалерист успевает схватить и скрутить запястье.
– Тебя как звать-то, малой? – поспевает на помощь Вячеслав.
– Мишка я, – оставив серьезные попытки, но брыкаясь изредка из принципа, говорит подросток. Замызганный в угольной саже, что чертенок и смотрит дико. – И не малой уже, мне шестнадцать. Я семье кормилец.
– Экий ты важный, – смеется Вячеслав, но тут же переходит на серьезный лад. – А в суме что прячешь?
Вот тут на глазах парня наворачиваются слезы. Даже вырываясь, Михаил продолжает сжимать потертую кожаную сумку. Преодолев отчаянное сопротивление, Слава попросту вытряхивает содержимое на землю.
– Что ж ты, кормилец, – цедит он сквозь зубы, нагибаясь за рассыпавшимися бумажками, – всю семью под монастырь подводишь?
И без долгих объяснений резко и сильно бьет прикладом. Клацает чудом не сломавшаяся челюсть. Михаил, выпав из Гришиных рук падает на мостовую, прокатившись с метра два. Не на шутку разъяренный Вячеслав порывается добавить, но дорогу заступает Григорий, широко расставив руки.
– Ума лишился! Насмерть ведь зашибешь. Он же ребенок!
– Ага, ребенок, – на кавалериста сейчас смотреть страшно. – А ты на это вот, погляди.
И с этими словами протягивает хранившуюся в суме бумагу. На типографском листе запечатлена непомерно жирная и довольная своим существованием свинья. Только облаченная почему-то в военный мундир (не способный застегнуться на объемной тушке), с полным бантом орденов и золотыми эполетами. Хряк подминает под себя, восседая аки на троне, толпу простого люда. Даже в каламбуре переплетенных рук и ног можно узнать рабочих и крестьян.
– Енто что за образина такая? – хмыкает, не понимая, Григорий.
– А это царь батюшка наш, Борис Брянцев, в их, – плевок в сторону съежившегося на земле мальца, – представлении.
Верху карикатуры большими красными буквами отпечатана надпись: "Трудовой народ Симерии, сбрось ярмо царизма!"
Испуганный Гриша медленно поворачивается к Михаилу.
– Ты чего творишь, дурында?
– Военное положение в стране еще не отменили, – продолжает метать молнии Слава. – Вот это, – он потрясает листовкой и в сердцах рвет на кусочки, – даже не каторга, а эшафот.
Обеспокоенный совсем притихшим подростком, Гриша подходит к все еще распростертому на земле. Только спустя две минуты Миша подает признаки жизни. Словно в замедленном синематографе пробует пошевелится, касается рукой гудящей паровозом головы. На ладони остается след крови.
– Что ж ты его так, Слава? – цокает драгун языком, видя последствия удара. Окованный металлом приклад не шутка и не игрушка. Мужчина, осторожно беря голову парня пальцами, осматривает крупную ссадину. – Ты как, малец? Встать можешь?
– Без тебя разберусь, – Миша постепенно приходит в себя и даже отдергивает руку от попытки помочь.
Вячеслав наблюдает за трогательной сценой, скептически скрестив руки на груди, да посмеиваясь.
– Альтруист, – улыбка играет на губах, но в глазах солдата все еще бушует пожар гнева. – Доиграешься ты с этим либерализмом, как и вся страна. Оглянуться не успеете, а они уже везде. Полезут из всех щелей, обратно не загонишь.
– Ты это, малец, – Григорий стоически не обращает внимание на драматическую позу товарища и льющийся водопад нравоучений, – дуй домой, пока еще чего худого не случилось. А про эти дела, – кивок на разбросанные листовки, – забудь раз и навсегда. Как бы лиха настоящего не накликал на голову.
Жилище Михаила располагается через пару кварталов. Так что добредает молодой и неудавшийся бунтарь с солнцем, уверенно отвоевывающим место в черте горизонта.
Вспоминая позор, парень всхлипывает и утирает сопливый нос рукавом.
"Ничего эти милитаристы непонимают, – упорно гнет свою линию шахтер, обиженный на весь мир. – Оболганный царизмом и потерянный класс. Чего стоит жестокая и не оправданная интервенция против трудового народа Курхистана"
К великому счастью хоть это горе-революционер в глаза драгунам высказать не догадался. Не иначе сработал инстинкт самосохранения. Даже миролюбие Григория имеет границы – командировка в горы останется для всех рваным рубцом на сердце.
Скрипит калитка и Михаил оказывается во дворе родного дома. Молодой человек ненадолго останавливается, глядя на строение. Добротное здание, с идеально подогнанными брусками. Братья и после смерти отца рук не опускают, из всех сил поддерживая, а местами и улучшая. Крышу увенчивает не какая-то солома, вечно пахнущая плесенью и протекающая, а (гордость Михаила) настоящая черепица. Вот и след умелых рук Анатолия – неоконченная резьба на оконных рамах. Петушки всякие, единороги и цветочки-ромбики. Тонко. Привыкший к кирке и лопате работяга так не умеет.
"Тольке нужно не сапоги драить, – засматривается парень на творение, – а ремесло развивать. Ну ничего, – подбадривает он себя, идя к порогу, – вот станем свободной страной, устрою его в школу"
Вздохнув и наконец улыбнувшись, Михаил тянет на себя дверную ручку...
– Ты совсем с ума сошел?! – обрушивается на несчастного вихрь непреодолимого женского гнева. – Ты хоть представляешь какой сейчас час?!
А парень еще питал иллюзии застать мать спящей. Куда там. Людмила поди всю ночь глаз не сомкнула, дожидаясь взбалмошное чадо. Она, с красными глазами и невероятно изможденная, живо однако вскакивает с табуретки, бросаясь к Михаилу и не прекращая тараторить.
Цепляющаяся за молодость женщина неизменно сдает позиции. Годы и тяготы овдовевшей семьи оставляют сеть морщинок под глазами. Выглядывает выбившаяся из расшитого цветками платками первая седая прядь. На матери посеревшее, выцветшее платье в горошек, хранимое и содержимое не смотря на бедность в идеально чистом состоянии.
Миша, вдавив голову в плечи и набычившись, пытается пройти без долгих сцен и объяснений. И шахтер еще считает себя сильным мужчиной и чуть ли не главой семьи. Одним рывком, схватив за локоть, Людмила останавливает нахала и заставляет развернуться к себе.
– Куда пошел? – противостоять материнскому гневу просто невозможно. – Ты что, робу порвал? Во что ты вечно ввязываешься...