– Да это мы так шутить изволим в комиссии, не волнуйтесь, – успокоил ее Волоченков, когда они оказались в ее кабинете. – Письмо об увольнении получил.
Сергею хотелось кому-то рассказать о происшедшем. А тут как раз подвернулась эта Родионова. С малознакомым человеком иногда легче поделиться.
Час назад Волоченкову позвонила секретарша начальника отдела кадров и спросила, не мог бы он зайти к ним в удобное для него время. Сергей сказал, что зайдет сейчас. Он был уверен: кадровик вызывает его, чтобы узнать, не хочет ли Сергей взять в помощники какого-нибудь практиканта. Было начало лета, и комитет осаждали студенты, которым нужно было подыскать место для стажировки.
Разговор с кадровиком начался так, как он и предполагал, а вот закончился…
– Здравствуй, садись. – Кондратович подчеркнуто любезно пододвинул Сергею стул.
– Здравствуй.
– Ты, наверное, знаешь, что в этом месяце мы должны кого-то сократить.
– Догадываюсь.
Сергей не смог сдержать совершенно неуместной улыбки. Он вспомнил прозвище, которое придумал для кадровика. Терминатор. Так звали главного героя одноименного фильма, сыгранного Шварценеггером. Дело в том, что письма, которые Кондратович рассылал тем, чей контракт заканчивался, назывались по-английски “Letter of termination”[14]. Все нашли прозвище очень точным – кадровик приканчивал человека, если не в прямом смысле, то уж точно в переносном, – и оно прижилось. Терминатор, заметивший улыбку Сергея, истолковал ее по-своему.
– Да… Я тебе раньше говорил, что ты нам до конца нужен, и тебе нечего волноваться, – продолжал Кондратович. – Хотели уволить Салема Атвана. Но Салем поплакался всем, кому не лень, вот и разжалобил, решили его оставить. Пока. Дать ему дополнительные месяцы отсрочки. Может, все-таки подыщет новую работу. Хотя в его возрасте это будет непросто.
Кондратович замолчал.
– А ты как относишься к перспективе возвращения на родину? – Он отвел взгляд от Сергея.
– Вы мне напомнили один анекдот, – рассмеялся Сергей. – Вызывают Абрама Семеновича в отдел кадров и спрашивают: как вы относитесь к Родине? Он отвечает: как к своей жене. Кадровик не понял, попросил уточнить. Абрам Семенович объясняет: немножко люблю, немножко боюсь, а немножко на других смотрю.
Кондратович тоже рассмеялся.
– Это хорошо, что ты все-таки немножко любишь. Боюсь, что теперь уже будет поздно на других смотреть. Нам же надо по плану одну должность сократить в этом месяце. Выход только один – уволить тебя.
– Понятно, – только и смог выдавить из себя Сергей.
– Единственное, что мы можем для тебя сделать, это дать тебе два месяца на сборы, а не две недели, как положено. Благодари Гилмора. Он сказал, что ты должен какую-то работу закончить. Мол, важное дело начато. Уж не знаю, правда или просто он к тебе благоволит.
Когда через полчаса, выйдя из кабинета Кондратовича, Сергей случайно увидел свое отражение в зеркале, висящем на стене, он невольно замедлил шаг. Он не узнал себя, настолько необычным было выражение его лица. Оно было страдальческим. Но не вызывало сочувствия. В нем было что-то скорее трагикомическое, чем трагическое. И вообще оно напоминало классическую маску, изображающую страдание, которую вы можете купить в любом магазинчике в Венеции.
В фильме, который Сергей видел недавно, именно с таким выражением лица Казанова уходил на заседание комиссии, которая неминуемо должна была изобличить в нем симулянта. Сергей не помнил названия фильма, но сцены из него последнее время все чаще и чаще всплывали в памяти. Казалось бы, этот фильм не имел ничего общего с его нынешней действительностью. Речь шла о французской революции, о периоде террора. Действие происходило в сумасшедшем доме, расположенном в одном из глухих уголков Франции. И вот там, среди больных, прятались нормальные люди – аристократы, пытавшиеся выдать себя за умалишенных и тем самым уйти от карающего меча революции. Среди них был и Казанова. Раз в месяц из Парижа приезжали специально назначенные комиссары, в задачу которых входило выявлять мнимых больных. И вот тогда все они вели себя одинаково: утром, затаившись за дверьми своих комнат, со страхом ждали, к кому же постучат сегодня и пригласят на заседание комиссии. А потом из окон своих комнат наблюдали, как очередного разоблаченного и обреченного увозят на телеге в Париж. И в этот момент всех их объединяло одно чувство – облегчение. Уф, пронесло, на сей раз не я.
Когда пришли за Казановой, он испытал страх. Он пытался скрыть его, но, пожалуй, впервые в жизни лицо, привыкшее к игре, отказывалось повиноваться своему хозяину, и на нем появлялись гримасы. Они были нелепы и вызывали не сочувствие, а смех. Человек боролся со своим лицом и оказывался побежденным. Это была самая сильная сцена фильма.