Пустой двор с детской площадкой. Ада насчитала три скамейки недалеко от возвышения - наверное, песочницы. У каждого подъезда по две лавки, а у одного их не было. Даже пеньков. Тут стояли перевёрнутые проржавевшие вёдра и ещё наставленные друг на друга шины, как раз на удобном уровне, чтобы сесть.
За мечту о тёплой постели и о кружке малинового чая если не расстреливают, то уж точно строго смотрят и качают головой. Метели нет, и на том спасибо. Многоэтажка угрюмо наблюдала разинутыми ртами тёмных окон за надоедливой дворняжкой и за людьми. Из-за трансформаторной будки выглядывал двухэтажный барак. В прошлом он смотрелся аляповатой коробкой, которой давно пора под снос. В теперешние же дни он вписывался в город как никто другой. Некогда новые красные и жёлтые дома теперь горбились и выглядели виноватыми. Всем своим видом просили прощения за крикливость не потерянных цветов и широких, удобных лоджий. Частые пятиэтажки тоже смотрелись нелепо. А эти пандусы, вы только посмотрите! Бессовестные. Папа бы сказал: "Пижоны".
Только он сам был когда-то щеголем, рассказывал о молодости и улыбался. Когда же мир перевернулся с ног на голову, перестал вспоминать никому кроме него не нужную жизнь. Сделался угрюмым, неразговорчивым, сох на глазах, вот-вот стал бы невидимым. Однажды от него, как и от города, осталась только тень.
Широкие дворы города и тротуары, и всё это не проезжая часть, а, как принято говорить, удобства. Манерность, островок среди клочков забытых строек. Сложи руки у губ и крикни, только вороньё отзовётся испуганным хлопаньем крыльев где-нибудь неподалёку.
Ада, шаркая по снегу, добрела до барака и остановилась у двери не то "тяни-толкай", не то"скрипуч-и-ворчлив". Она не успела дотронуться до железной морозной ручки, вытертой до мельхиорового блеска посередине, а по бокам грязно-коричневой, как дверь распахнулась, ударилась о стоявшую за ней тяжёлую колоду; из чёрного проёма вышла тучная женщина. Она на ходу повязывала на голову серую, как запечная мышь, шаль. У синей куртки разобран бок, видно некогда белое нутро.
- Эла, чего разоралась, как будто тебя режут? - громко спросила вышедшая женщина. Голос недовольный, грубый и низкий.
Мальчик, которого отчитывала девушка, стукнул её по рукам и побежал в сторону барака. За несколько метров до женщины он перешёл на шаг и заревел. Обиженный, скривил рот, набрал побольше воздуха и уже не скрывал детских переживаний.
- Так он опять санки отдал кому-то! Иди теперь ищи. - Мать пошла навстречу к тучной женщине.
- Ах ты, дрянь! Отец вернётся, так тебя выдерет, сволочонок. Кому санки отдал, а? А? Мы для чего крутимся-вертимся?
Она схватила мальчишку за ворот и потащила к двери. Он заголосил ещё громче, но не сопротивлялся. Понимал, наверное, что за дело.
- А ты кто? - Женщина остановилась и смерила Аду взглядом. - Попрошайка? Дворов много, иди отсюда.
- Я к Петру Всеволодовичу, - Аде стало неуютно, ведь она не оправдывалась, а со стороны, может быть, так и выглядело.
Мальчишка перестал ныть и повис на дверной ручке, всё ещё удерживаемый за ворот. Он высунул язык и тянул лицо к заветному металлу, но каждый раз женщина притягивала ребёнка к себе. Иногда встряхивала за шиворот, как нерадивого котёнка, чтобы не мешался. Дверь надрывно скрипела.
- Он на втором этаже, дверь слева. Стёпка, а ну пшёл.
Ада пропустила вперёд говорливую женщину с ребёнком и молодую девушку. В ветхом подъезде света не было. Тёмный зев проглотил солнце и малоквартирный деревянный мир. Широкие ступени под ногами вздыхали и сопели. Звуки в темноте не пугали, но вырывались из-под ног как будто громче, чем при свете. Заколоченные окна не пропускали день в царство ветхой тьмы. Зашуршали мыши, встревоженные незваными гостями.
И всё-таки в крохотный уголок пробился смущённый луч и осветил небольшой участок на полу, размером не больше пуговицы от пальто. Как в таком бараке не испугаться одиночества и не почувствовать себя нарочно запрятанным в подземелье? Когда Ада поднялась на второй этаж, её ухватили за рукав и подтолкнули к двери, шепнув: "Толкай, звонка нет". Она спросила, не стоит ли сначала постучаться, не очень вежливо врываться в чужой дом, но женщины скрипнули своей дверью и скрылись за ней, не ответив.
В тишине наедине с собой стало совсем тоскливо. И невыносимо. Так бывает, если окажешься в больнице. Вечер, время после ужина, каждый занимается своим делом. Кто вяжет, кто играет в карты или раскладывает пасьянс, а одинокий новичок, которому стены палаты что тюрьма, стоит у окна и смотрит на жилые дома. На жёлтые окна, за которыми люди садятся за столы или на диваны, чтобы поделиться новостями друг с другом. Даже это лучше, чем больница: здесь почти все угрюмые и серые, будто тела их ушли, а тени остались, вынужденные зачем-то существовать по чьему-то приказу. И так хотелось выть, как волк на луну, только при этом реветь и рвать на голове волосы. "Сбежать, сбежать, сбежать", - стучало в висках. Никто не умирал от голода, просто там свобода, особенно если кто-нибудь ждёт.