– У меня есть кассета, где он играет несколько классических произведений, – продолжал музыкант, немного смутившись странным молчанием и потупившимся взором нового товарища, – там он творит что-то невероятное, просто дух забирает, кажется, что это реально невозможно сыграть. Есть же люди в наших селениях. Эх! Познакомиться бы с ним! Но это, наверное, невозможно.
Тяжело вздохнув и видя, что его собеседник проглотил язык, блондин принялся что-то опять наигрывать на гитаре.
Поиграв минуты три, гитарист прервал свои переборы и отложил инструмент в сторону:
– Меня зовут Валера Силантьев!
– Валя Уч..... Гельман! – чуть не выдав себя, ответно представился Валентин.
– Ты что, еврей?
– Так… наполовину.
– Везет тебе!
– Почему везет?
– Евреи все талантливые.
– Да ладно, брось. Всякие бывают… А можно мне тоже гитарку немного пощупать?
И Валера учтиво, с неподдельным интересом передал инструмент своему новому поклоннику.
Подтянув еще немного строй и сыграв несколько простых аккордов для разминки пальцев, Валентин в течение десяти ближайших минут выдал такую серию головокружительных пассажей из своих недавних опусов, что сочинитель песен медленно стал сползать со своего стула. Ошарашенный Валера, сползая все ниже и ниже, закрыл лицо руками. В какой-то момент он вскочил и прокричал:
– Все! Хватит!..... Невероятно! Этого не может быть!...... Такого не бывает!.... Поразительно!!!.... Валентин – ты просто.....!!!
– Да ладно, это так… Просто разминка, – передавая гитару Валере, скромно произнес Учеблов.
– Нет, я уже больше не смогу никогда играть после того, что сейчас услышал, – разочарованно промолвил песенник.
– Ничего, дружище, – подбодрил товарища Валек, – я покажу тебе несколько упражнений. Это все не так трудно как кажется, главное усердие.
Валера Силантьев не верил своему счастью! Неужели он когда-нибудь по настоящему сможет научиться играть!
И так они просидели в актовом зале и проговорили до вечера, не чувствуя усталости и голода, иногда что-то наигрывая друг другу. Валентин неистово показывал свои последние технические наработки, а Валера не спускал глаз со своего нового великого знакомого, чувствуя неимоверный прилив творческой энергии. Это все сулило ему полный переворот в его сознании, наконец-то он нащупал точку опоры, чтобы сделать огромный прыжок наверх в сторону нового приобретаемого смысла существования.
За окном уже потемнело, и новые друзья вышли на улицу. В припадке особо доверительных чувств и откровений, Учеблов задал Валерию вопрос, который должен был обозначить временную точку расставания с надеждой на скорую встречу:
– Валера, а какая у тебя самая заветная мечта?
Немного подумав, новый друг Валентина ответил:
– У меня их три. Чтобы денег было побольше, чтобы играть как ты и чтоб во всем мире был коммунизм.
– А как же тот парень, игрой которого ты восторгался, слушая его записи на своей кассете?
– Валек, извини, конечно, но тебе до него пока еще далековато! Он – гений!
Эта была последняя фраза, после которой друзья разошлись по домам. Валентин Учеблов шел по Парку Героев, и жуткое чувство поразило его сердце. Он не мог понять, откуда у него возникла ненависть к самому себе и обида на нового приятеля. Чем он сам хуже того гитарного эквилибриста? Ведь это был он сам полугодичной давности. С тех пор он занимался каждый день по семь-восемь часов, и, казалось бы, достиг самого совершенства. Он проклинал сам себя, он завидовал себе самому. Это было самое жестокое чувство, когда-либо испытанное Валентином. Это была его самая мрачная прогулка по темному, плохо освещенному парку. И, еле волоча ногами от усталости и злости, Валек подошел к своему подъезду, яростно распинывая сырые кленовые листья той долгой, дождливой и холодной осени.
Стукач
По русско-американской традиции мы с Эваном сидели у меня на кухне, и пили чай с халвой. Мой американский друг был настоящим бледнолицым, то есть белым англо-саксом, протестантского вероисповедания, без примесей азиатско-латиноамериканской африканщины. Уроженец морально-устойчивого штата Айова, не познавший в свои двадцать три года настоящей романтики, он был полностью сосредоточен на вещах серьезных и прочных. Его взгляд был холодным и прямым, не давая возможности проявления человеческих слабостей. Эван заходил ко мне периодически, чтобы отредактировать мои английские тексты и поболтать о политике. Нас с ним сближала обоюдная ненависть – у меня к своей стране, у него к своей. Мы могли часами сидеть и извергать всю свою желчь на ни в чем неповинных президентов великих держав. Все это больше походило на соревнование в осуждении, злопыхательстве и злорадстве. Но, скорее всего, истинная причина столь громких непримиримых диалогов была совершенно банальной: я тренировал свой английский, он свой русский.