Он был одинок. Жил в коммунальном частном доме. Часто на выходных нас с Никой брал к себе. Эта гостеприимная акция с его стороны была по-отечески похвальна, но по логике обстоятельств непонятна. У него в комнате не было ничего, что нас могло бы с сестрой завлечь: ни игрушек, ни книжек, ни телевизора, ни соседских детей, с которыми можно было порезвиться во дворе. Мы просто приходили, садились на диван и сидели, ничего не делая, наблюдали как Михал Степаныч варит суп, от запаха которого все внутри переворачивалось. Надо здесь заметить, что ни пряников, ни конфет он нам у себя дома не давал. Держал в строгости. Затем, накормив нас невкусным и густым, как кисель супом из клецок, отвозил нас на трамвае обратно к нам домой, не забывая при этом зайти в кондитерский отдел хлебного магазина, чтобы прикупить сласти для нас – детей. Его кондитерские гостинцы – чистый рефлекс надоедливого гостя, выработанный им годами. Это был очередной повод побалагурить с родителями аж до рассвета.
Но у Михал Степаныча было одно свойство, которое позволяло простить ему чрезмерную назойливость и мелкие психологические комплексы скромного холостяка. Он был прекрасным пловцом, чем сильно гордился, время от времени отчитываясь родителям сколько километров он проплыл по Волге. Плавал он исключительно вдоль, так как в ширину для него было мало привлекательно, он мог пересечь реку туда и обратно несколько раз без отдыха. Цифры этих дистанций постоянно росли, и он не чувствовал при этом никакой усталости. Это был еще один, как мне сейчас кажется, нервно-паралитический синдром (возможно, ему просто казалось, что он не уставал) угнетенного пессимизмом и скукой человека.
Потом мы переехали на новую квартиру, и родители уволились из оперного театра. Вместе с ними ушел и Степаныч. Папа ушел в филармонию, мама в музыкальную школу, а дядя Миша на пенсию.
С тех пор мы его не видели. И никто не видел. Через несколько лет родители пытались его найти, но тщетно. В оперном театре он больше не появился. Не было его и на своей квартире. Соседи ничего не знали о нем, так как никогда им не интересовались.
Прошло уже сорок пять лет, и след этого человека затерялся где-то в глубинах времени. Просто был человек, и нет.
А может быть, и есть. Ведь сто или сто пять лет – это еще даже не преклонный возраст для людей, не чувствующих усталости. Мне почему-то кажется, что дядя Миша до сих пор жив. И каждый раз, гуляя по верхневолжской набережной, я прорезаю речную гладь своим дальнозорким взглядом, пытаясь разглядеть мчащуюся по волнам одинокую фигуру пловца-рекордсмена.
Актуальный звонок
Недавно в законодательное собрание одного из городов российской федерации (не буду уточнять какого, просто не помню) просочился телефонный звонок о бомбе мелкого заложения. Всех работников вывели на главную площадь, дали по горячему сэндвичу и глинтвейну, а потом возвратили обратно. Акция настолько понравилась местному правительству, что тут же был издан указ о еженедельном звонке по случаю возможных взрывов.
Расписание таково: по понедельникам, ровно в 11.00, все выходят на площадь за пайками и через два часа возвращаются как раз к обеду.
А еще говорят, что в будущем планируется это мероприятие проводить два раза в неделю: по понедельникам с 11.00 по 13.00 и пятницам с 10.00 до неопределенного времени (полной разрядки напряженности).
Для тех, кто опоздал, будет выдаваться спецнабор: горячий завтрак (омлет, два куска ветчины, овощной салат, кофе) и на десерт: орешки, одна вобла, две банки пива и противогаз – как потенциальным жертвам теракта.
Легкий порыв
Яков Анатольевич Суворов, казалось, заканчивал свой земной путь вполне счастливо и непринужденно. У него было для этого все: теплая, хоть и небольшая, квартира; свежий своевременный обед; до туалета было рукой подать; родные и близкие всегда рядом; полное государственное иждивение. Что еще нужно для благоразумного и спокойного отхода?
Но никто даже представить не мог, что всю жизнь Якову Анатольевичу было нелегко. Душа его разрывалась жуткими противоречиями. Он страдал, и за все это время никто ему не мог объяснить, как преодолеть внутренние барьеры и вырваться из оков великой майи. Наконец, в свои сто с лишним лет старик решился на первый самостоятельный и по-настоящему героический поступок, а именно: самоубийство.