– Ну, тогда я готов! – не имея желания возражать ни одному слову и чувствуя гордость за предоставленный мне шанс проявить себя, я, будучи человеком, не очень организованным, но всегда очень щепетильным в вопросах времени, спросил:
– Где и когда?
– Что, где и когда? – переспросил он, явно не ожидая моего быстрого согласия и немного смутившись.
– Будем репетировать?
– Ах, да… Приходите ко мне завтра, допустим, в семь часов вечера. Вас это время устроит? – деликатно поинтересовался он.
– Сейчас, посмотрю только в мой блокнот – ответил я, хотя это была с моей стороны просто инсценировка занятого и востребованного человека. У меня не было тогда ни работы, ни заказов, а только лишь вечно туманные перспективы начинающего композитора, – ОК, у меня совсем мало свободного времени, но как раз завтра в семь я смогу.
Ровно в 18.58 следующего дня я вошел в просторный сырой подъезд "сталинки" и позвонил в дверь. Он встретил меня с недоумением на лице, как будто бы и не было никакого разговора.
– Добрый вечер! – отчеканил я бодро.
– Здравствуйте Марс, как все же, хорошо, что вы пришли!
– Да, но мы же договаривались.
– Да, ну, конечно, – несколько застенчиво произнес он, – проходите, пожалуйста, располагайтесь в гостиной, а я пойду пока чай поставлю.
Мне нравилось, что он иногда использовал при наших случайных беседах в электричке или на распевках старомодные слова, например: "верьх", "в четверьх", вот сейчас – "гостиная". В нем с самого начала я обнаружил породу и некую стать, которая его выделяла, но не возносила среди прочих учеников Раисы Михайловны.
Через некоторое время он вернулся в комнату, где я сидел, ожидая начала репетиции.
– Что-то Вы Марс, совсем заскучали, – произнес он участливо и, всучив мне свой семейный альбом, опять куда-то удалился.
Под аккомпанемент мощного душевого напора, доносящегося из ванной комнаты, я листал страницы альбома и поражался малым числом персонажей в жизни певца. Их было всего два – это он сам и красивая молодая женщина, вероятно, его жена. Но ее фотографии были сделаны давно, судя по старомодным прическам, отличающихся от современных своей моральностью и незатейливостью. Да и от самой фотобумаги веяло ностальгией по чему-то, навсегда ушедшему.
– Это моя мама, – послышалась реплика из-за моей спины.
Меня как кипятком ошпарило от неожиданного комментария. Он уже давно стоял, опершись руками о дверной проем, и из коридора наблюдал, одетый в махровый пестрый халат. На ногах желтые носки и домашние матерчатые тапочки придавали обстановке дополнительный колорит. На его лице высвечивалась игривая улыбка, видимо ему нравилось мое погружение в его семейную жизнь и он, усевшись рядом, начал свой автобиографический экскурс:
– А это я маленький. Не правда ли, мало изменился?
Он рассказывал, смакуя каждый эпизод, связанный с отдельной фотографией и я, увлекшись, не заметил, как его правая ладонь ласково будоражила мое левое плечо. Я сидел, как вкопанный, не решаясь ничего предпринять. Его интонация была настолько мягка и театрально безупречно выстроена, что резко встать или сбросить его руку было бы делом грубым и постыдным для людей моего толка и порядочности. Что еще остается делать в моем положении и при моем характере? Только выжидать.
Томиться пришлось немало времени, и я думал, как можно так нудно смаковать историю жизни, лишенную не только хоть каких-то событий, но и в некотором роде, смысла. Но шли мгновения, минуты, перетекающие в целую вечность, и пот уже градом лился из моих пор, удары сердца отдавались в каждой клетке Вселенной, я терял равновесие. Его ладонь опускалась все ниже и ниже и вот, миновав предплечье, она достигла моего локтя.
Ну, как же быть… Как же быть?
Надо было решаться на какой-то отчаянный шаг, но я его не обнаруживал в своем арсенале экстренных действий и продолжал изнывать.
– А вот и моя тетя!!! – он взвизгнул почти старушечьим голосом, и рука его при этом смодулировала с моего локтя на поясницу. Это была уже катастрофа!
Но… О, чудо! Поперхнувшись от чрезмерной эмоциональности и подавившись слюной, Игорь Николаевич (я думаю, что уже нет смысла скрывать его имя, все и так догадались) кашлянул, инстинктивно прикрыв рот той самой ладонью, которая чуть не ввела в состояние психологической комы и библейского ужаса молодого аккомпаниатора.
Мне нужно было только резко встать и сославшись на головную боль или забывчивость, благодаря которой, выходя из дома не выключил чайник или утюг, попросить извинения за непродолжительную репетицию и ретироваться как можно быстрее.